— Ты смеешься надо мной, да? — захохотала Надя, услышав тогда песню Марии. Та сидела возле окна на кухне и перебирала две струны своей домбры.

— Не-а, — покачала головой Мария. — Как можно смеяться, если эти слова я улавливаю из воздуха. Это не мои слова, не я их придумала.

— Но кто, по-твоему, их рассыпал в этом воздухе? — не отступала Надя.

Мария прожала плечами.

— Ты сама.

— Я-а? — Надя ткнула себя пальцем в грудь. — Я?

— Ну да, — кивнула Мария и снова стала перебирать струны.

— Неправда! — Надя подумала, не рассердиться ли ей.

— Тебе не надо сердиться, — словно прочитала ее мысли Мария.

— А… разве я собираюсь сердиться на себя?

Мария пожала плечами.

— Все люди сердятся на себя. А когда сердятся, то кидаются словами в других. Обвиняют их в своих собственных грехах. Чтобы не кидаться словами в себя, — спокойно объяснила Мария.

— Правда? — Надя почувствовала, что сердце дернулось, как будто собралось остановиться. — Но мой…

— Ты хочешь говорить о бывшем муже? Не надо.

— О покойном муже, — поправила ее Надя.

— Нет, — сказала Мария. — Он умер уже не твоим мужем. Поэтому…

— Неправда! Он…

— Он был только по бумагам твоим. Но…

— Не надо, Мария. — Надя скривила губы. — Я знаю, о чем ты. Ты права.

— Конечно, права, — равнодушно согласилась Мария, откидывая тяжелые черные волосы. Они накрыли худенькую спину, такую плоскую, как казахская степь, и засверкали под лампой, словно ковыль под солнцем в этой степи.

— Ну вот и хорошо… — сказала Мария, в последний раз дернув струну. Та задрожала, и, не дожидаясь конца дребезжащего звука, Мария добавила: —…что уезжаешь.

— Мне страшно, Мария, — призналась Надя и скривила губы.

— Не то слово. Тебе тревожно. Так будет правильно. Страшно тебе уже было. — Мария пристально посмотрела в глаза Наде. — Больше не будет.

— Правда? — спросила Надя, испытывая странное доверие к словам подруги. Она знает все. Может то, чего не должна мочь. Иначе как бы стала Мария официально признанным акыном? Как могла бы участвовать в состязаниях акынов в Алма-Ате, получить второе место? Первое, Надя не сомневалась, мужчины ни за что не отдали бы женщине.

Мария не горевала из-за этого. Она сказала Наде:

— Мужчины чувствуют, как опасен для них мир женщины. Который они сами придумали для нее.

— Ты о чем?

— Что такое для них женщина? Это то, чем можно пользоваться. А если грубо сказать — что можно использовать. Они боятся впустить женщину в свой узкий круг. Думают, что тогда круг станет женским и они попадут в него, как в западню. И тогда сами станут теми, кого можно использовать. Понимаешь?

Надя призналась:

— Понимаю, но, кажется, не до конца.

— Ну ладно. Они боятся заразиться и стать чуть-чуть женщиной.

Надя закивала, не пытаясь глубже вникать в мысли Марии, хотя чувствовала, что подруга права. Вот ее бывший муж…

Надя вынырнула из воспоминаний, услышав теньканье трамвая за окном, и взбодрилась. Это был не просто звук большого города, а его символ. Когда Надя училась в Москве, то от этого звука всегда замирала, настораживалась, как кошка перед прыжком в темноте.

В селе, откуда она приехала учиться, звуки другие: шумно вздыхала корова в стойле, что под одной крышей с домом. Возились и хрюкали подросшие поросята в соседнем с коровой закутке. Лаял Рекс, которого на ночь отец пристегивал к длинной проволоке, и пес, кем-то потревоженный, гремел цепью, громко предупреждая: эта территория занята.

Другими были и запахи. Надя втянула воздух, ноздри затрепетали от сладких ароматов. Пахло печеными яблоками, ванилью, она различала терпкий дух корицы и томленой груши.

Так что же… Мария права? Нет, нет, поспешила Надя одернуть себя. В чем-то… может быть. Ну, например, она не ошиблась насчет зеленой ящерицы… Надя хмыкнула и в который раз посмотрела на дверь. Она уже собралась равнодушно отвернуться, уже подумала, не заказать ли себе чашку чая с капустным пирожком — вспомнить студенческие дни, но… В дверях стоял… он. В слаксах цвета хаки. В бежевой рубашке с расстегнутым воротом. Он быстро окинул взглядом полупустой зал и увидел ее.

— Здравствуй, Надя.