Суриков видит природу такой, какой ее видят сибиряки-крестьяне, умеющие глубоко чувствовать красоту родной тайги. Эти народные представления о красоте природы никогда не предстают оторванными от жизни общества, от человека.

Суриковские изображения деревянных построек в тайге или домиков Красноярска (взгляните хотя бы на бревенчатый дом Охотникова) заставляют вспоминать хозяйственные советы Сурикова брату.

«Посылаю, Сашонок, — писал он, — сто рублей на поправку дома. Надо мамочку утешить, а то дом рушится. Купи покуда лесу, что ли… Я думаю печки вверху не трогать. Тепло выносит в стены. Надо проконопатить их и обшить дом новым тесом. Полы внизу и вверху перебрать… Весь дом надо приподнять с угла во дворе на улицу…» Дом Охотникова в Красноярске увиден не только глазом художника, но и глазом человека, который знал, как нужно обшить и законопатить стены, чтобы не дуло, как перебрать полы и с какого угла приподнять стены. Есть в этом изображении нечто до того объективное, что забываешь, что это акварель, художником схвачено самое главное — суть сибирской деревянной постройки, крепко и тяжело стоящей на земле, та суть, которую с точностью мог уловить разве только опытный и мудрый взгляд мастера-плотника, строившего этот дом.

Черты величественной эпичности в пейзажах Сурикова усиливаются по мере того, как они переносятся в специфическую обстановку исторической картины.

Слияние характерно-географических черт ландшафта с эпическими происходит в произведениях Сурикова по тем же законам, по каким в «отписках» (донесениях) землепроходцев или в дневниках путешественников происходило слияние отмеченных ими фактов и наблюдений с глубоко искренним и эмоциональным восприятием действительности. Путешественникам и географам природа открывала не только отдельные частности, не маленькие лирические уголки, а величие огромных пространств высоких гор, бесконечно широких степей, могучих рек. Отношение их к природе иное, чем у большинства художников-пейзажистов, далекое от пассивной созерцательности, окрашенное энергией походов и трудных испытаний и в то же время полное глубокого и тонкого проникновения в своеобразную красоту ландшафта.

То же и у Сурикова. Он считал, что суровое обаяние сибирской природы заключалось не в отдельных лирических уголках, а в ее целом. Поэтому зрителю, рассматривающему сибирские пейзажи Сурикова, кажется, что это не часть местности, попавшей в поле зрения художника, а вся огромная дикая тайга, вся Сибирь, с ее горами и лесами.

В этом отношении очень характерна акварель Сурикова «Окрестности Красноярска».

Изобразительные приемы в описаниях путешественников всегда были строгими и необычайно точными. Вспомним хотя бы описание кавказской природы, увиденной глазами Пушкина-путешественника.

«В Ставрополье увидел я на краю неба облака, поразившие мне взоры ровно за девять лет.Они были все те же, все на том же месте. Это снежные вершины Кавказской цепи» («Путешествие в Арзрум»).

Смотря на рисунок «Гора Ветергорн», сделанный Суриковым в альбоме в 1897 году в Швейцарии, невольно вспоминаешь необычайно точные и поэтичные слова Пушкина-пейзажиста.

В. Суриков. Сибирский пейзаж. Торгошино (ГТГ).

В. Суриков. Рисунок к картине «Красноярский бунт» (ГТГ).

Суриков не только тонко понимал родную сибирскую тайгу, но и чрезвычайно чутко воспринимал Крафту южной природы. В нем был развит дар чувствовать и поэтично передавать географическое своеобразие той природы, которая послужила ему натурой для живописи или акварельных этюдов. Неаполитанский залив, дымящийся Везувий, собор св. Петра, руины римского Колизея — все, что его привлекло и заинтересовало во время путешествия за границу, он сумел изобразить точно и поэтично, глубоко почувствовав особенность незнакомого ландшафта, красоту итальянской архитектуры.

В сибирских пейзажах Сурикова ярко выступает характерная для этого художника черта — любовь к родному краю, глубокая привязанность к сибирским рекам, лесам, к улицам Красноярска.

Письма художника к родным в Красноярск свидетельствуют о том, что Сибирь постоянно жила в его думах, мечтах.

«Сегодня утром стою и смотрю на ту сторону, где наша Сибирь и Красноярск. Так бы и полетел к вам…» — с грустью пишет он домой в 1879 году, привязанный к Москве работой над первой своей большой картиной.

Вот и другое письмо. Оно написано тридцатилетним художников, но как трогательно и даже наивно звучит оно:

«Милая мама! когда будет ягодная пора, то приготовьте мне лепешечек из ягод: они на листьях каких-то готовятся. Я ел их еще в Бузиме, у старухи какой-то. Из красной, черной смородины, особенно черники и черемухи».

…Время идет. Все дальше отодвигаются годы детства и юности, проведенные в Красноярске. В двери его квартиры стучатся знаменитые художники, литераторы, о его картинах пишут газеты и журналы, он видел много разных людей, побывал и за границей, но привычки, вкусы, поведение остались прежними, неизменными.

В разъездах, так же как и дома, он неизменно и постоянно бережлив, потому что сбереженные деньги — это возможность еще куда-то съездить, еще где-то побывать, освежить впечатления, посмотреть натуру.

По-прежнему он не любит тщеславной суеты, газетной шумихи, по-прежнему сторонится знаменитостей, по-прежнему любит бродить по улицам, всматриваясь в лица и фигуры прохожих.

И по-прежнему пишет родным в Красноярск: «Чаек-то и ягоденки получил. Спасибо вам, дорогие мои…»

Когда вы читаете непосредственные и яркие письма Сурикова, вас невольно тревожит странное чувство: кажется, что вы не читаете, а слушаете живую и сочную народную речь Василия Ивановича, — настолько точно передают эти письма разговорную интонацию художника, его индивидуальность.