Шрифт:
Любопытно, что Дмитриев воспел победу русского оружия несколько раньше падения Праги и пленения Костюшко. Он поверил преждевременным слухам. Но из-за легковерия ему удалось всех опередить, ода Дмитриева стала первым откликом на победу. Державин подготовил оду к публикации — и тут, на счастье, пришли долгожданные вести из Польши! «Словом, стихи ваши были очень кстати, и вот вы видите их напечатанными и в публику по воле ея величества выданными. Государынею и всеми с великою похвалою приняты. Я было приказал 50 экземпляров напечатать, но должно было впятеро ещё прибавлять, и со всем тем всех требователей удовольствовать не можно. Невероятно показалось, как в Астрахани сочинённые стихи могли так скоро сюда перелететь и почти в одно время показались напечатанными, как последнее от Ферзена получено известие. И для того все думали, что я написал; но я, чтобы доставить вам честь принадлежащую, должен был показать ваше письмо», — писал Гаврила Романович Дмитриеву.
Державин жадно набрасывался на все донесения из поверженной Польши — и предчувствовал успех Дмитриевской оды: «получено известие, что идол Польши, Костюшко, не токмо Ферзеном разбит и ранен, но и сделан пленником; и недавно также сильное поражение сделано г. Суворовым, так что в обоих потеряли на месте неприятели около 22 т. войск своих. Суворов чудеса сделал: в то время, как прусские войска, оставивши Варшаву и соединение с нами, пошли восвояси, то он сделал в три дня более 700 вёрст, увидел, напал и победил. Сей ужас помог в победе и Ферзену».
В те же дни Державин начинает слагать и свою варшавскую оду. Работа начиналась неординарно: сперва он послал Суворову четверостишие, афористически броское:
Пошёл — и где тристаты злобы? Чему коснулся, всё сразил! Поля и грады стали гробы; Шагнул — и царство покорил!Суворов получил эти стихи в Варшаве — и пришёл в восторг. Ему захотелось немедленно ответить Державину — ответить любезностями, стихами и остротами. И Суворов, схватив перо, поспешил на приступ:
«Милостивый Государь Гаврила Романович. Простите мне, что я на сей раз чувствуя себя утомленным, не буду вам ответствовать так, как громкий лирик; но в простоте солдатского сердца моего излию чувства души своей:
Царица, севером владея, Предписывает всем закон; В деснице жезл судьбы имея, Вращает сферу без препон, Она светилы возжигает, Она и меркнуть им велит; Чрез громы гнев свой возвещает, Чрез тихость благость всем явит. Героев Росских мощны длани Ея веленья лишь творят; Речет — вселенная заплатит дани, Глагол Ея могуществен и свят! О вы, Варшавские калифы! Какую смерть должны приять! Пред кем дерзнули быть строптивы? Не должно ль мстить вам и карать? Ах, сродно ль той прибегнуть к мщенью, Кто век свой милости творит? Карать оставит Провиденью; Сама как солнце возблестит, Согрея всех лучом щедрот — Се царь иль Бог… исполненный доброт!Счастлив вития, могущий воспеть деяния толико мудрого, кроткого, человеколюбивого, сидящего на троне Божества! Вы, имея талант, не косните вступить в сие поприще: слава ожидает вас. Гомеры, Мароны, Оссианы и все доселе славящиеся витии умолкнут пред вами. Песни ваши как важностию предмета, равно и красотою искусства возгремят в наипозднейших временах, пленяя сердце… душу… разум».
Казалось бы, ответ блистательный и исчерпывающий. И для поэта найдены лестные слова, и про императрицу победитель Варшавы не забыл. Правда, стихотворение несколько путаное, хотя и, несомненно, лестное для Державина. Но Суворову этого мало. Он сочиняет ещё одно четверостишие во славу Державина:
Парнасский юноша на лире здесь играет: Имянник князя муж достойно стих сплетает. Как Майков возрастет, он усыпит сирен: Попрет он злобы ков… прав им ты, Демосфен!Венчаю себя милостьми Вашего Превосходительства; в триумфе моей к Вам, Милостивому Государю моему, преданности, чистейшая моя к особе Вашей дружба не исчезнет, и пребуду до гроба моего с совершеннейшим почтением Государь мой Вашего Превосходительства покорнейший слуга Граф Александр Суворов-Рымникский.
Четыре строки, которые Державин послал Суворову, стали зачином пространного и на редкость высокопарного произведения, у которого было несколько названий. Сперва — «Песнь Ея императорскому величеству Екатерине II на победы графа Суворова-Рымникского», а уж потом, при посмертных переизданиях, — «На взятие Варшавы».
О Росс! о подвиг исполина! О всемогущая жена! Бессмертная Екатерина! Куда? и что ещё? — Уже полна Великих ваших дел вселенна. Как ночью звезд стезя, по небу протяженна, Деяний ваших цепь в потомстве возблестит И мудрых удивит. — Уж ваши имена, Триумф, победы, труд не скроют времена…Эти строки втянули Державина в неожиданную конфузию. Как известно, сам поэт не был одарённым чтецом. Вяземский от его декламации засыпал, а императрице подчас не спалось! Победный штурм Праги — восточного предместья Варшавы, уничтожение повстанческих армий, пленение Костюшки, торжество русских в польской столице — всё это большая политика. И Екатерина приказала вездесущему Попову вслух, с артистическим выражением продекламировать ей новый шедевр певца Фелицы. Но Попов не был актёром Божьей милостью — и не справился со сложным (скажем прямо: переусложнённым) синтаксисом варшавской оды. Не заметив прихотливой рифмовки, вместо «уже полна» он прочитал: «Уж полно» — и получилась форменная грубость:
Бессмертная Екатерина! Куда? и что ещё? — Уж полно!Императрица знала неукротимый нрав Державина. Ему почести, а он всё норовит брякнуть какую-нибудь солдатскую дерзость. Кто его знает, может быть, он недоволен завоевательной политикой империи? Может быть, считает, что нам не следует подминать под себя Польшу — «Уж полно!». После этого «Уж полно!» она слушала оду с предубеждением: нелепая оговорка Попова напрочь испортила впечатление от поэзии.