«Зачем я не исчезну? Куда, однако? Уйду — и нить последнюю порву, связующую его со славой прошлого и будущего надеждой. Возможно, я по слепоте не вижу простого выхода из тупика — снять мантию Первосвященника и с нею полномочия высокие? Нет, боюсь облачение святое не придется впору никому другому.»

«Он не присутствует на жертвоприношениях, пренебрегает ритуалами, даже священная суббота не помеха неправедной гульбе. Хонайн сказал ей, что я противник брака их. Она возненавидела меня всей силой сердца своего. Страсть мужская распылена на много целей, страсть женская имеет цель одну. Женщины любовь опасна, гибельна ненависть ее.»

«О, кажется я вижу лодку. В такую ночь! Не перевелись отчаянные храбрецы!»

Трепещет огонек на реке. Джабастер смотрит во все глаза, как челн борется с водой. Молния осветила одинокую фигуру гребца. Вновь тьма. Ветер быстро стих, угомонились волны, слышны всплески весел. Маленькое судно причалило к берегу.

Стук в ворота.

«Кто стучит?» — спросил Джабастер.

«Израиля верный друг.»

«Узнаю твой голос, Абидан. Ты один?»

«Пророчица Эстер со мной.»

«Я отворю. Отведи лодку под навес.»

Джабастер спустился вниз, вернулся с двумя гостями. Юная пророчица Эстер, и с ней попутчик — коренастый, крепкого сложения мужчина. Тяжелый подбородок, красивый высокий лоб, глубоко посаженные глаза, что редко встретишь на востоке, грустный взгляд.

«Суровая ночь», — сказал Джабастер.

«Для тех, кто чересчур изнежен,» — ответил Абидан. «Я не избалован солнцем и бури почти не замечаю».

«Какие навости?»

«Горе, горе, горе!» — воскликнула Эстер.

«Сетуешь, как всегда. Горе — самое стойкое из наших чувств. Настанет ли день перемен?»

«Горе — учитель мудрых. Горе, горе, невыразимое!»

«А ты что скажешь, Абидан?»

«Все хорошо.»

«И впрямь? Насколько хорошо?»

«Настолько, насколько возможно.»

«Ты лаконичен.»

«Многословие чревато.»

«Дружище, должно быть ты обретался при дворе, и службой научился взвешивать слова?»

«Боюсь, всех нас ждет будущность придворных, хоть нам положена награда другого рода. Я кровь проливал за достижение не этой, но высокой цели, тем паче велики твои заслуги. Но мы в Багдаде. Прекрасный город, спору нет. Хотел бы я, чтоб Небеса пролили на него огонь и серу, как на Содом!»

«Мрачной шуткой ты намекаешь на дурную весть, что у тебя на языке. Говори, я к худшему готов.»

«Получай сполна, Джабастер! Алрой провозгласил себя халифом. Авнер отныне султан Персии. Азриэль, Итамар, Медад и другие воеводы произведены в визири, а главный визирь — Хонайн. Четверо мусульман приведены к присяге и включены в совет. Все это мне известно от Залмуны, родича моего. И, наконец, я слышал, в пятницу принцесса с великой помпой отправится в мечеть в сопровождении твоего ученика. Тебе довольно новостей?»

«Отказываюсь верить! Он пойдет в мечеть? Не возможно! Над тобою подшутили, Абидан!»

«Допустим. Хоть это слух, но без огня нет дыма. Однако, вести, что Залмуна принес, верны. Он был среди пирующих.»

«Пойти к нему и говорить с ним? Сказать одно лишь слово „Мечеть“. Быть может, услышав, ужаснется помазанник божий? Проклятая моавитянка! Пойду и правду швырну ему в лицо!»

«Иди, Джабастер, лучше тебя никто его не знает. Ты смел был с ним перед женитьбой.»

«Смел да не умел. Он женился. Хитрый Хонайн жмет на рычаги. Долго я берег кольцо, знак братских уз. Не кольцо, кинжал бы мне, чтоб узы эти разрубить!»

«Кинжалы есть у всех, Джабастер. Осталось набраться духу применить их», — заметил Абидан.

«Представь, мы не видались с братом два десятка лет. Мы встретились на заседании совета. Обнялись. Он поспешил освободиться из объятий. Стыдился, верно.»

«Хонайн философ здравомыслия, выгоды и пользы. Неписаное учение его помогает сбросить ярмо веры, такой упрямой и несговорчивой.» — сказал Абидан.

«В весть о мечети я не верю. Убежден ли ты, что новости Залмуны точны? Ведь они ужасны!»

«Залмуна был на пиру. Брат Хасана Субы сидел с ним рядом.»

«Брат Субы? Он введен в совет?»

«Да, и не только он.»

«Где иудеи сейчас?»

«Полагаю, скромно сидят в шатрах.»

«Горе, горе невыразимое!» — вновь подала голос пророчица.

Джабастер взволнованно расхаживал по балкону. Остановился напротив Абидана, взял его за руку, пристально взглянул в глаза. «Я знаю, что у тебя на уме!» — воскликнул Первосвященник, — «Этого допустить нельзя. Пусть душа моя свободна от былых химер. Вся жизнь моя теперь — Израиль. Нет у меня ни брата, ни друга, ни ученика, и, боюсь, спасителя уж нет. Но допустить сего нельзя. Не заблуждайся, однако, не совесть удерживает руку. Мое сердце не мягче твоего и…»