Всхлипывая и рыдая, он заявил, что скоро перестанет быть для меня обузой, и взял с меня обещание, что я никому не расскажу о том, что с ним случилось, и не приведу никого, чтобы его осмотреть. Думаю, я понял, что он имел в виду, утверждая, что перестанет быть обузой; ни в одном из своих справочников я не нашел ничего похожего на болезнь моего племянника, лишь проказа чем-то на нее походила, но проказа не развивалась со столь фантастической скоростью. Я невольно подсчитал, что болезнь Мэтью убьет его в течение двух недель, и потому соглашался с каждой его просьбой.

На следующую ночь, выйдя из дома ради глотка свежего воздуха, в котором я крайне нуждался, я сумел поймать Джинджера, моего кота. С тех пор, как Мэтью вернулся со своей затянувшейся прогулки, Джинджер отказывался заходить в дом, предпочитая часами сидеть на крыльце, то и дело жутко завывая. Я принес его домой и оставил внизу вместе с миской молока. На следующее утро, кажется, четвертое с того времени, как начался кошмар, я обнаружил окоченевшее тельце Джинджера на полу кладовой. Стекло в одном из маленьких окон треснуло — видимо, несчастное перепуганное животное отчаянно пыталось сбежать. Но от чего? Животные могут чувствовать то, что недоступно тупому человеческому разуму. И то, что почувствовал Джинджер, напугало его до смерти.

Другие животные тоже чувствовали в окрестностях моего дома нечто странное, особенно собаки, и не осмеливались к нему приближаться. Даже мой пони, привязанный в теплой пристройке позади дома, нервно приплясывал в стойле в течение всех этих долгих ночей…

Тем же утром, когда я нашел Джинджера мертвым, я осторожно откинул одеяло со спящего Мэтью, и, хотя я врач, и мне приходилось сталкиваться со всевозможными болезнями, я в ужасе попятился, увидев то, что лежало на кровати. Три часа спустя, около одиннадцати утра, считая, что сделал все возможное, я убрал свои инструменты. Мне пришлось поработать хирургическими тампонами и скребками, губками и кислотами, и тело моего племянника под повязками выглядело не лучшим образом. Но, по крайней мере, теперь оно было чистым — на какое-то время.

Когда прошло действие обезболивающего и Мэтью проснулся, он сумел, несмотря на мучившую его боль, рассказать мне про свое новое сновидение. Ему снилось, будто он находится в каком-то туманном месте, где слышался лишь голос, постоянно повторявший фразу на чужом языке, который каким-то образом был ему понятен.

«Ты не должен с ними общаться, не должен их знать, не должен ходить среди них или рядом с ними…» — говорил голос, пугая Мэтью до глубины души.

Оставшуюся часть дня мы оба проспали, полностью обессилев, и я проснулся лишь ближе к вечеру, разбуженный криками Мэтью. Ему снился очередной кошмар, и я внимательно вслушивался, сидя рядом с его постелью, на случай, если он вдруг скажет нечто новое, способное пролить свет на случившееся с ним. Возможно, разбуди я его тогда, я бы спас его разум, но сейчас я рад, что не стал ничего делать, просто сидел и слушал его бормотание во сне. Мне казалось, что лучше, если он будет спать; какие бы сны ему ни снились, вряд ли они могли оказаться хуже, чем реальность.

Меня потряс до глубины души ядовитый запах, исходивший от его беспокойно вздрагивавшего тела, ибо всего несколько часов назад я полностью очистил его от любых следов ужасной болезни. Я надеялся, что мое хирургическое вмешательство остановит ее быстрое распространение, но, судя по запаху, было ясно, что все мои усилия тщетны. Затем, прямо на моих глазах. Мэтью начал корчиться и безумно бормотать.

— Нет, нет, — выдохнул он, — я этого не вынесу, я словно сам был частью того места, весь покрытый слизью… нет! — Грудь его судорожно вздымалась и опускалась. Затем он продолжил, уже спокойнее: — Никто не должен узнать о той яме… Я согрешил… совершил отвратительную мерзость… и вскоре должен ответить на зов… Никаких священников, никаких обрядов… Мертв еще до динозавров… И никто не должен меня видеть… Слишком много любопытных, любителей тайн… Они расскажут всему миру… Одному богу известно… Не говори никому… Никто не должен знать… Величайший грех… Да поможет мне бог!

Последовала долгая пауза, и мне вдруг показалось, будто спящий Мэтью к чему-то прислушивается. Наконец, он заговорил снова:

— Но… голоса! Кто они? Я не знаю этих имен. Джон Джеймисон Хастэм… Джинт Риллсон… Фет Бандр? И другие — кто они? Ганхфл Деграмс? Сгисс-Твелл? Неблоцт? Унгл? Ух’анг?

Голос его стал еще тише, губы раздвинулись, обнажив зубы, выпукло натянулись жилы на шее. На лбу его проступил холодный пот, и негромкий стон перешел в хриплый шепот.

— Тот, слабый, угасающий голос! Кто это? Кто это?.. Кто ты, шепчущий? Твое имя кажется знакомым… Нет… нет! Тебя… не может… быть!

Неожиданно, хрипло выкрикнув какое-то слово — или имя, — он сел на постели, полностью проснувшись, и, широко раскрыв глаза, обвел невидящим взглядом комнату. Несколько мгновений я не мог понять, что происходит, но затем я увидел пену в уголках его рта, закатившиеся глаза и бессмысленную улыбку. Сев рядом, я обнял его, глядя, как он, всхлипывая, раскачивается туда-сюда, полностью лишившись рассудка.

Тогда я не понял, чье имя он выкрикнул, но теперь я понимаю все, а в особенности то, что в конце концов оказалось невыносимым для слишком измученного разума и тела моего племянника. То, что ему… приснилось?

Рассудок к Мэтью так и не вернулся, и с этого момента мне пришлось заботиться о нем, словно о новорожденном младенце; он неспособен был даже к простейшим осмысленным действиям. Однако мне кажется, что это лучшее, что могло случиться. Я мало чем мог ему помочь, как в физическом, так и в духовном смысле, и полностью отказался от мысли вызвать специалиста. Ни один врач на это бы не решился, пока оставался хоть малейший шанс, что болезнь заразна и может передаться другому человеку. Это, естественно, стало главной причиной, по которой я оставил практику. Я оставался наедине с Мэтью, и все, что мне оставалось — ждать и наблюдать за тем, какую форму примет развивающийся кошмар.