«Вот оно. Началось».

— А если собираюсь? — На самом деле такие мысли его пока не посещали. Конечно, встречаются в природе люди, готовые бежать в ЗАГС через два дня после знакомства, но, как правило, такая поспешность ничем хорошим не заканчивается. Самату нравилась Ира, он был влюблен, но создавать семью пока не собирался. Его вопрос был обычным вызовом бунтующего юного сознания против диктатуры старших. Мать, однако, вопреки ожиданиям, отреагировала ровно. Она вообще, казалось, разговаривала вовсе не с ним, а с самой собой о чем-то абсолютно далеком от его отношений с какой-то там девушкой. Она лишь пожала плечами, ответила, мягко улыбнувшись краешком губ:

— Собираешься — еще не значит женишься.

Он хотел уже ринуться в бой, но мама добавила:

— Ну а если женишься, значит, так тому и быть.

Если бы он в этот момент жевал, то непременно бы поперхнулся. Он уставился на мать неверящим взглядом. Он оцепенел.

— Ты серьезно?

— Вполне.

— Не шутишь?

— Да нет же!

Он никак не мог поверить:

— Что? Что изменилось, мам?

— Ничего, — ответила она спокойно. — Ты ешь, остынет ведь.

— Но ведь раньше ты…

Она не дала договорить, перебила, сказала негромко, но твердо, с каким-то излишним пафосом, появляющимся в ее голосе всегда, когда речь заходила о действительно важных принятых ею решениях:

— Запомни, сынок, простую истину: я никогда, никогда в жизни не наступаю на одни и те же грабли. Все ужасное, что пройдено один раз, не должно повториться! Никогда не должно, слышишь?

Он слушал, слышал и отчаянно боялся дышать слишком громко. Еще свежи были воспоминания о недавних скандалах, сотрясающих стены дома, когда его старшая сестра засобиралась замуж за русского. Мать, казалось, делала все, чтобы не допустить этого брака: сначала вежливо молчала и хмурилась, потом начала мягко высказывать свое отношение к выбранной кандидатуре, затем пробовала настаивать, увещевать, запрещать. В конце концов она перестала соблюдать приличия: открыто звонила родителям жениха и ему самому, убеждая отказаться от невесты, для самой невесты сочиняла гадости о будущих родственниках, запирала «непутевую» дочь дома и грозила вечными проклятиями в случае ослушания. Такое поведение будущей тещи не могло не насторожить и противоположную сторону. В ответ тоже посыпались нелицеприятные отзывы, начались звонки с требованиями оставить детей в покое, советами обратиться к психиатру и сообщениями о том, что еще неизвестно, заслуживает ли доченька такой сумасшедшей мамаши их драгоценного, замечательного, умного и абсолютно нормального сыночка. Неизвестно, чем закончилась бы подобная драма из серии «Монтекки — Капулетти», если бы в конечном счете также не испытывающий никаких положительных эмоций по поводу предстоящей свадьбы отец Самата не приструнил жену. Самат хорошо помнил тот разговор. Помнил даже не суть, а то, что родители спорили при них, чего обычно никогда не случалось. Авторитет отца был своеобразным культом в их доме. Маленьким Самат воспринимал это как данность, как неоспоримую и непреложную истину. Когда немного подрос, начал спрашивать себя, чего на самом деле было больше в этом постоянном преклонении матери перед отцом: искренней любви или благодарности за то, как сложилась ее жизнь.

Отец был старше ее на двадцать лет. Когда она родилась, он уже три года как покинул родную деревню под Казанью. И не просто покинул, а уехал учиться в Москву. Односельчане сравнивали его с Михайло Ломоносовым, считали местной достопримечательностью, которую не иначе как сам Аллах наделил жаждой к знаниям еще до рождения. Теперь ребят, которым от природы дано понимать больше остальных, выделяться из своего окружения, именуют детьми индиго. Раньше о таком понятии не знали даже в городе, а уж в глухой татарской деревне слышать подобных терминов не могли и подавно. Зуфар был гордостью и надеждой не только родителей, но и остальных жителей поселка. То, что случилось с одним, вполне могло произойти и с другими. Этот мальчик был первой, но, возможно, далеко не последней ласточкой. У родившихся младенцев тоже есть шанс опериться и вырасти в неординарных, большекрылых птиц, летающих на дальние расстояния. А пока летал только Зуфар. Причем летал в самом прямом смысле этого слова. Из талантливого, подающего надежды студента он превратился в аспиранта, а затем и в доцента кафедры археологии одного из ведущих московских вузов, ректором которого ему было суждено стать впоследствии. Но это потом, а тогда он наслаждался жизнью человека, влюбленного в свою профессию и получающего от нее именно те блага, которых ожидал. Зуфар был человеком действия, просто рассказывать студентам о том, что где-то на острове Титикака группа счастливчиков обнаружила останки неандертальцев, не доставляло ему удовольствия. Он непременно должен был находиться в эпицентре событий и при каждом удобном случае отправлялся на раскопки с такими же, как он сам, энтузиастами. Зуфару часто везло, и не только потому, что на его стороне оказывалась отвернувшаяся от других удача, но и потому, что птица эта часто выбирает думающих и целеустремленных людей. Родители Зуфара, хоть и не получили высшего образования, всегда осознавали, что у них растет особенный ребенок. Он был поздним и единственным, что нечасто встретишь в татарских семьях. На нем было сосредоточено все их внимание, и они приложили немало сил, чтобы направить данный сыну природой талант в нужное русло. Они постарались сделать так, чтобы легкость в постижении наук не сослужила Зуфару дурную службу, они убеждали его в том, что для достижения успеха нужно продолжать трудиться даже тогда, когда тебе кажется, что ты всего достиг, и только тогда можно рассчитывать на то, что удача тебя никогда не оставит.

— Везет тем, кто знает, — говорила Зуфару мама, и жизнь потом предоставила ему достаточно возможностей убедиться в неоспоримости ее слов.

Зуфару везло, потому что, прежде чем приступить к физическим поискам какой-нибудь древности, он проходил трудный путь поисков ментальных. Он изучал научные труды коллег, художественную литературу на заданную тему, исторические справки и хроники. И к началу раскопок всегда владел исчерпывающим представлением о том, где именно стоит искать, а где не стоит терять время. Удачно найденные вазы, тарелки, украшения и даже чьи-то кости сделали ему имя в научном мире, его стали приглашать в международные экспедиции. Когда это произошло впервые, он отчаянно радовался тому, что несколько лет назад предпочел археологию физике. Если бы он достиг таких же высот в последней, он бы, скорее всего, оказался невыездным и сидел бы сейчас в каком-нибудь закрытом почтовом ящике, а не разъезжал по миру (бывало, и капиталистическому) с рюкзаком за плечами. И он ездил, искал, находил, привозил и снова уезжал, успевая при этом читать лекции, проводить семинары и обсуждать с научным руководителем детали будущей докторской. Родителей он навещал, но не слишком часто. Во-первых, у него не было возможности, а во-вторых, честно говоря, и острое желание общаться с ними постепенно пропадало. Он любил их — они любили его, но жили они уже в разных мирах, крутились на непересекающихся орбитах. Он пытался рассказывать им о величии египетских пирамид, о сокровищах острова Пасхи, о планах непременно найти в Аравийской пустыне останки динозавров. Старики вежливо кивали, улыбались, поддакивали, переглядывались, довольные, но их явно больше интересовало, когда же он наконец перестанет жить на чемоданах, обзаведется семьей и подарит им наследника. Зуфар, в принципе, понимал, что его немолодым родителям хочется успеть понянчиться с внуками, но разговоры эти раздражали. Он уже успел вкусить радостей семейной жизни, когда легкая небесная фея за несколько недель превратилась в земную, постоянно чем-то недовольную, визгливо орущую тетку. Хотя нет, недовольную, конечно же, всегда одним и тем же: присутствием молодого мужа в каких угодно уголках планеты, только не в том углу спальни, где стояла их супружеская постель.

Зуфар, как любой другой человек, нуждался и в любви, и в заботе, и в понимании, но не готов был жертвовать и каплей своих интересов. Ему нужен был человек, живущий его жизнью, его делом. Из неудачного короткого опыта семейной жизни он вынес тапочки, раскладушку и на долгие годы укрепившееся в сознании мнение, что понимания и жертвенности в женщинах искать не стоит. Друзьям семейным он в основном сочувствовал и был уверен, что после очередной экспедиции их ждал скандал, перекошенное лицо, красные от слез глаза и целая гора претензий. В рассказы о домашних борщах, тихих и ухоженных детях, терпеливо ждущих вечно отсутствующего отца, и счастливую, спокойную, льнущую к любимому хозяйку дома он не слишком верил. Считал, что согласие возможно лишь в тех семьях, где супруги встречаются каждый день и строят быт вместе, а уж в домах, где работа одного делает несчастным другого, ни о каком отсутствии проблем не может быть и речи. Он не хотел снова делать кого-то несчастным, а уж от лишних проблем жизнь свою и вовсе мечтал огородить. Ну зачем ему, скажите пожалуйста, чьи-то упреки, расплывшаяся косметика и хлюпающий нос, если перед ним маячат джунгли Амазонки, прерии Северной Америки и высокогорье Тянь-Шаня?! Нет, никакого резона менять вольную жизнь он не видел, а объяснять эту позицию родителям просто устал. Он был молод, и казалось, что вся жизнь впереди не только у него одного, но и у его близких.

Родина, однако, хоть и не запирала Зуфара на своих необъятных просторах, не забывала о его талантах и перспективах. Участие молодого ученого в громких экспедициях, интересные находки, несомненно, укрепляли позиции Советского Союза в научном мире, но не избавляли страну от того риска, что однажды Большой каньон Колорадо покажется Зуфару привлекательнее пещер Соликамска, а минералы Тибета — богаче кавказских недр. Следовало опередить иностранных конкурентов и сделать археологу такое предложение, что заставило бы его и дальше без всяких сомнений трудиться на благо отечества. Сказано — сделано: Зуфару предложили вне очереди защитить докторскую диссертацию и стать деканом факультета; молодой человек оказался вполне тщеславным и амбициозным, чтобы согласиться. В конце концов, для путешествий оставались каникулы, и никто не гарантировал, что в случае отказа от данного предложения за ним последуют другие, не менее интересные. Вкупе с должностью и научной степенью Зуфар получил и прочие блага, которыми пользовалась культурная элита страны: высокая зарплата, квартира, очередь на машину и продуктовые заказы к праздникам. Он был доволен. С ним не произошло главного, чего он страшился: ему не стало скучно. Работы было много, было куда приложить свою кипучую энергию. Он был порядочным человеком и оказался хорошим хозяйственником. Теперь его любили не только студенты, как талантливого педагога, но и коллеги ценили, как честного, справедливого руководителя. Ему еще не было сорока, а он уже достиг больших высот в карьерной лестнице, по которой, судя по всему, еще не закончил подниматься. Он был счастлив. Почти. Но не совсем. Он привык жить в общежитии и не думать, не заботиться о быте. То недолгое время, что просуществовал его первый брак, практически стерлось из памяти. А если вдруг какой-то сюжет и возникал неожиданно в голове, то связан он был, как правило, с очередной неприятной сценой, но никак не с отутюженными чистыми рубашками, вкусным обедом и вымытыми полами. Раньше эти вещи его не волновали: большую часть времени он проводил в экспедициях, где вполне уместно смотрелись футболки и мятые брюки. А в те редкие моменты, когда он задерживался в Москве, чтобы прочитать курс своих лекций, мужчина пользовался услугами прачечной. Комната в общежитии ему не принадлежала, а потому и грязь, и беспорядок, и отсутствие уюта воспринимались Зуфаром легко. Он думал об этом, если думал вообще, как о чем-то временном, чужом, ему не принадлежащем. Но теперь у него была своя квартира, и пыль в ней была его пылью, грязное белье в ванной — его бельем, а холодильник, заполненный едой из кулинарии, — его холодильником. Конечно, все бытовые проблемы можно было бы решить с помощью домработницы, но отсутствие грязи не могло компенсировать тот вакуум, который возникал в душе. Рабочие дела, ежедневные планы, гениальные и не слишком идеи хотелось обсуждать, но у коллег и друзей давно были семьи, а те девушки, с которыми Зуфар привык легко сходиться в экспедициях и без труда и взаимных претензий расставаться по возвращении, по-прежнему перетекали из похода в поход и вовсе не мечтали о досуге у стиральной машины, плиты и гладильной доски. Среди студенток и коллег, скорее всего, Зуфар мог бы найти (и не одну) девушку, которая согласилась бы скрашивать его одинокие вечера. Только уверенности в том, что подобные благие намерения его снова не приведут в ад, где жена стремится не уступить мужу в карьерном росте, добиться с его помощью продвижения по службе и в конечном итоге задавить супруга мощью своего интеллекта, у него не было. Он все чаще думал о том, что милая, неглупая, но и не амбициозная девушка могла бы скрасить его существование. Все чаще вспоминал слова матери:

— Первая-то жена твоя, сынок, была русская, вот и не сложилось, а ты на татарке женись.

Раньше он спорил:

— Да какая разница: русская, еврейская, монгольская, татарская — все одно…

Но теперь не мог утверждать, что одинаковый менталитет, приверженность одним и тем же традициям, воспитание и уровень культуры не являются тем обязательным условием, соблюдение которого необходимо для счастья в браке. Молоденькая девушка, с которой он познакомился однажды летом в деревне, когда гостил у родителей, так никогда и не узнала, была ли эта встреча случайной или спланированной заранее. Диля была красива, достаточно образованна, так как училась в Казанском университете, но при этом с величайшим уважением относилась к тем непреложным истинам, что внушили ей родители. Их воля была ее волей, их слово стало ее словом. Они дали согласие на брак, и Диля вышла замуж за сорокалетнего мужчину, казавшегося ей, двадцатилетней девчонке, глубоким стариком. Однако спустя недолгое время она поняла, что вытащила лотерейный билет. И дело было не в том, что она, мечтавшая лишь о том, чтобы получить диплом и вернуться работать в свое село, оказалась в Москве. И не в том, что в Москве ее ждала трехкомнатная квартира и модная одежда. А лишь в одном: ее муж оказался интереснейшим, глубоким человеком, без которого спустя несколько месяцев после свадьбы она не могла и представить своего существования. Их союз, изначально построенный на логике, здравом смысле и взаимной выгоде, неожиданно оказался нерушимой крепостью, в которой каждый кирпичик одной стороны плотно вошел в кирпичик другой. Ему нравилось учить — ей учиться. Он любил говорить, она — слушать. Он мог удивлять, она — удивляться. Она с восхищением и почтением относилась к его суждениям, его слова были для нее непререкаемым авторитетом, его решения не осуждались и не обсуждались. Он ценил ее преданность, заботу и готовность помочь, не перетягивая одеяло на себя и никогда не напоминая о том, что что-то было сделано по ее подсказке. Кроме легкого, покладистого характера, Диля обладала привлекательной внешностью и отменным вкусом, который позволил ей за считаные недели превратить берлогу холостяка в уютный семейный дом. А он старался делать все возможное, чтобы ей в этом доме было хорошо. Они очень быстро поняли, что боятся потерять друг друга, а потому прилагали максимум усилий, чтобы этого никогда не произошло: не обижали друг друга, не ссорились по пустякам и делали все, чтобы в доме всегда царило спокойствие и взаимопонимание. Наверное, больше, как женщина, старалась Диля. Понятие об уважении к мужу она впитала с молоком матери и не испытывала ни малейших неудобств из-за того, что должна была демонстрировать бесконечное преклонение перед человеком, которого действительно было за что уважать.