Однажды писатель Гиляровский возвращался из ресторана, вкусно отрыгивая каким-то деликатесом московской кухни, и вдруг ему показалось, что не мешало бы пропустить завершающую рюмку-другую водочки с перчиком или лимончиком, и тогда будет в самый раз усесться за описание своего сегодняшнего ужина в главном труде жизни — книге «Москва и москвичи». Однако человеком он был общительным и выпивать в одиночку не любил. Ему нужен был компаньон, желательно, собрат по профессии.

И тут ему попался на глаза Венечка Ерофеев, вечно нуждающийся в деньгах и опохмелке, притом, чем меньше было первого, тем больше хотелось второго.

— Ага, — обрадовался Венечка неожиданной встрече, — он-то мне и нужен! Денег, конечно, не даст, но выпить с ним за компанию — такое может и проканать.

А Гиляровский рад стараться.

— Милости прошу, — говорит, — но есть у меня условие. Я ставлю бутылку, но и ты тоже ставь, потому как сам не пью на халяву, и другим не даю. Иначе неловко получается.

Задумался Венечка. Да если бы у него была бутылка, разве стал бы он искать напарника? Но ничего не поделаешь, нужно выкручиваться — не ложиться же спать на трезвую голову! И вдруг сумасшедшая мысль пронеслась под Венечкиной кепкой: дома-то у него стоит почти целая бутылка подсолнечного масла — глядишь, Гиляровский не разглядит что к чему, а если начать с водки, то, может, и до масла дело не дойдёт. Классик-то уже хорош.

Выпьет масла — может, и не разберётся что к чему, пока в туалет не начнёт бегать.

Пришли они в Венечкину каморку, уселись за стол и выставили каждый по бутылке. Венечка пьёт осторожно, только водку и изумлённо поглядывает, как классик следом за рюмкой водки выдувает рюмку масла и при этом нахваливает тонкий и необычный вкус коктейля.

— Керосина ему, что ли, подбавить или одеколона дешёвого? — размышляет Венечка. — А может, в эдаком питье есть какая-то потаённая правда жизни? Чем абсурдней смесь, тем шире глаза открываются на действительность!

— Ай да рецептура у этого босяка! — причмокивает Гиляровский. — Сразу видно, что он настоящий русский писатель — толк в напитках знает! Фантазии ему не занимать…

Чем закончилось застолье, в принципе, не важно. Главное, что каждый из собутыльников вынес для себя что-то интересное из общения, и это дало новые краски и новые сюжеты в их бессмертных литературных трудах.

У великого пролетарского писателя Максима Горького глаза были всегда на мокром месте. Плакал он по поводу и без повода. Вероятней всего, у него была какая-то глазная болезнь, но он в этом не признавался и обследоваться не желал. А пользовался он своей слезливостью очень искусно. Всем казалось, что писатель принимает близко к сердцу чаяния простого народа, а он этого и не отрицал. Даже было принято решение отправить его лечиться в Италию на остров Капри подальше от простого народа, чтобы тот не допекал его своими страданиями и муками.

Однажды приехала к нему с челобитной делегация пролетарских писателей во главе с детским поэтом Сергеем Михалковым. Неохотно принял их Алексей Максимович, тем более после сытного обеда настроение у него было благодушное и плакать вовсе не хотелось. А нужно было, чтобы не нарушать имидж. Но поглядел он в их глаза, в которых была написана собачья преданность, и, сам того не желая, искренне прослезился.

— С чем пожаловали, братцы? — спрашивает, а сам платочком утирается и обвислые усы пытается торчком поставить — ведь раньше они были пышные и молодецкие, но от слёз совсем поредели и опустились.

— Благослови нас, батюшка, на написание нового государственного гимна, — молвит Михалков, — а то правительство требует от нас, и мы не знаем, с чего начать.

— А сам-то ты кто таков, что за такой непосильный простому смертному труд взяться хочешь?

— Поэт я детский, стишки пишу для советских деток. Вот про дядю Стёпу милиционера написал…

— Для советских деток? — переспросил Горький и залился горькими слезами. — Жалко мне их, горемычных…

Поплакал он вволю, а писатели стоят молча, с ноги на ногу переминаются, боятся оторвать человека от такого благородного занятия. Только по сторонам глазами зыркают — чем бы поживиться, пока хозяин не видит.

— А что ты ещё можешь? — спрашивает Горький.

— Могу с вождями дружбу водить. С теми, что были, что есть и что будут.

— Врёшь поди? — усомнился Алексей Максимович. — Это же такая сложная дипломатия — для всех хорошим быть и со всем, что они скажут, соглашаться! Даже у меня, великого пролетарского писателя, такое не всегда получается.

— А я могу, — сказал Михалков, — только дайте наводку, как этот злосчастный гимн написать, но так, чтобы при случае его легко можно было переделывать в русле меняющейся политики партии и правительства…