— Опять, еда, — присовокупил и свое слово толстяк.

— А что ж ты думаешь? Нигде в мире так не едят, как в Москве. Тут на все вкусы найдешь. Тут и тонкую французскую кухню найдешь, и венский стол у Билло получишь, да как еще добросовестно, и наше чисто русское кулинарное искусство процветает. А потом, женщины…

— Тоже всех наций!..

— Да что про заезжих говорить, сами москвички, так эти поклонения достойны… Ага, несут наконец!

Действительно, Александр нес и омлет, и воль-о-ван.

— Вино, вино скорее да аполинарис не забудь, — распоряжался Хмуров.

— Готово-с, даю.

Они принялись за еду.

— Одна беда, — сказал Хмуров, быстро прожевывая и глотая свое. — Денег в Москве много нужно.

— Да где они не нужны-то? — философски отозвался Огрызков.

— Тебе хорошо говорить, — улыбнулся Иван Александрович. — Ты прожиться не можешь. Тебе назначена пожизненная рента, и далее зайти, как бы ты ни увлекался, никоим образом нельзя. А вот наш брат помещик (он любил выдавать себя за помещика, хотя нигде никакого имения, конечно, не имел) с системою залогов и перезалогов в Москве легче, нежели где-либо, может по миру пойти.

Во время перерыва между первым и вторым блюдом Хмуров продолжал развивать все ту же тему.

— Для примера, — говорил он, — возьмем хоть один вчерашний день. Завтрак здесь, обед в «Эрмитаже», мой номер, экипаж — все это я уж не считаю, без этого я обойтись не могу, — а в одной «Стрельне» мы оставили по сорока восьми рублей на брата.

— Да ведь не каждый день! — заметил ему Огрызков. — Ты мне лучше скажи: что ты после завтрака намерен делать?

— Мне ехать надо.

— Куда это? Все туда же?

— То есть как туда?

— Да почем я-то знаю! — засмеялся толстяк. — Разве ты сказывал, где ты вчера был между завтраком и обедом да потом после обеда до двух часов ночи?

Им подали крокетки.

— Любопытство — великий порок, — сказал шутливо Хмуров, — и бывает зачастую наказано.

— Я и не любопытствую, — продолжал, все так же улыбаясь, Огрызков. — Положи-ка мне спаржи, вот так, довольно, спасибо. Мне и любопытствовать, признаться, нечего, когда я и так все знаю.

Хмуров от удивления не донес вилки с куском до рта.

— Что такое? Что ты знаешь?

— Сказать тебе?

— Понятно дело: говори.

— И ты не рассердишься?

— Чего же сердиться! Если правда, скажу: да, правда, действительно верно, если же чушь какая-нибудь, то просто посмеюсь, посмеемся вместе.

— Ты был, — ответил на это Огрызков, тоже приостанавливаясь есть, — и будешь снова сегодня у Зинаиды Николаевны Мирковой…

— Но почему ты знаешь? — воскликнул Иван Александрович.

— Эх, брат, почему все узнается? По простой случайности или по стечению обстоятельств. Кушай, пожалуйста, стынет; да вот вина мне еще налей. Благодарю. Ах, чудак ты эдакий! Где тебе от нас, московских док, такую штуку скрыть! (Хмуров начинал краснеть при мысли: «Неужели же он все знает, то есть и о деньгах и остальное?») На Зинаиду-то Николаевну Миркову давно уж у многих до тебя глаза разгорались. За нею, может быть, особый надзор учрежден! И вдруг ты предполагаешь, что так никто из нас ничего и не проведает.

У Хмурова аппетит весь сразу пропал. «Шутит он или так просто сдуру болтает?» — думалось ему.

— Одно только тебе скажу, — добавил Огрызков, — будь осторожен и держи ухо востро.

— Но почему же?

— Почему? А очень просто. Дай доесть, и я тебе мигом все растолкую.

Иван Александрович Хмуров испытывал немалое смущение.

Странным и даже совершенно непонятным ему казалось, что этот добродушнейший толстяк Огрызков, который недавно еще до его поправки ссудил его ста рублями, который, по-видимому, интересовался главным образом упитыванием своей особы, а потом уже всяческими развлечениями, — мог бы вообще-то проникать в какие-либо дела, да еще в столь тайные, как его, Хмурова, расчеты по отношению ко вдове Мирковой.

Ивану Александровичу одно то уже, что успели проведать про его знакомство с нею, было неприятно. Но теперь он опасался, как бы Огрызков не догадался о том, что ему удалось поправиться на ее деньги, а совсем не на присланные будто бы из деревни доходы.

Но поставить прямо вопрос он, конечно, считал невозможным, и приходилось терпеливо выжидать, пока Сергей Сергеевич свои крокетки доест, чтобы от него услышать то, что он сам захочет ему сказать.

— Вот видишь ли, — начал свои объяснения толстяк, — Зинаида Николаевна — кусок для многих лакомый. Она и баба-то красивая…