Мы слушали, смотрели, завидовали тем, чьи глаза столько видели, и хотели побыстрее стать своими, раствориться в этом обществе столь разных и интересных людей. Мы понимали, что пока не имеем на это права, но все равно было обидно. Ну почему моряк подошёл не к нам, почему белобрысый не сказал два слова? Хоть бы кто-нибудь нами заинтересовался, спросил, откуда мы и куда.

— Давай поедим, — с горя предложил Сашка.

Мы развязали вещмешки, достали хлеб и сало, жестяные кружки и сахар. Я пошёл за кипятком, а когда вернулся, на моем месте сидел широкоплечий, наголо остриженный парень с вытянутым лошадиным лицом и вертел в руках Сашкину зажигалку.

— Сколько отдал?

— Сам делал, на заводе, — важничал Сашка. — У Мишки, пожалуй, не хуже.

Я показал свою зажигалку, набранную из пластов разноцветного плексигласа, — мою гордость.

— Где ты её нашёл? — обрадовался парень; — Петька, Ванька, нашлась моя пропажа!

И, сунув зажигалку в карман, отправился к своей компании.

— Эй, шутник! — мы бросились за ним. — Отдай зажигалку.

Парень присел на нары и подмигнул приятелям.

Те засмеялись.

— А какие на ней приметы? Где риска?

— Никакой там царапины нет, отдай! Парень вытащил зажигалку.

— Айда сюда, свидетели! Во-он она, царапина!

— Ты сам царапину сделал! Отдай!

— А по жевалу не хочешь?

Бац! Из глаз посыпались искры. Хохот, улюлюканье! Не успели мы с Сашкой очертя голову броситься на негодяя, как на наши плечи легли тяжёлые руки. Мы резко высвободились и обернулись.

Перед нами стоял человек лет тридцати, одетый в ватные штаны и кургузый, явно с чужого плеча, пиджачок. Чёрные жгучие щёлочки-глаза, на широких татарских скулах сгущавшаяся к подбородку редкая щетина, тонкие полоски-губы — выразительное лицо, оно и сейчас у меня перед глазами.

— Это твоя зажигалка? — бесстрастно спросил человек.

— Моя, честное слово!

— Дорошенко, ты слышал, что сказал мальчик? К нашему удивлению, парень торопливо сунул мне зажигалку.

— Сявка! — презрительно бросил человек и — нам, доброжелательно: — Не путайтесь со всякими проходимцами.

— За что облаял, Хан? — недовольно протянул парень. — О!

Мы еле зафиксировали молниеносный удар. Парень облизнул разбитую в кровь губу.

— Ловко ты его! — похвалил сверху какой-то зритель. — Научи, Хан, или как там тебя кличут!

— Этому не учатся, — Хан показал в невесёлой улыбке редкие жёлтые зубы. — С этим рождаются. Правда, Дорошенко?

Притихший парень покорно кивнул.

— Спасибо, — сказал я. — Хотите хлеба с салом? У нас есть.

— Всякое даяние суть благо, — сказал Хан и без всяких уговоров пошёл за нами. Степенно, не жадно поел, поблагодарил кивком головы и ушёл на свои нары. Мы проводили его глазами.

— Здоровый фонарь тебе поставили, малец, — посочувствовал сержант, снова подсаживаясь к нам. — А этой публики сторонитесь — урки, досрочно освобождённые, что заявления на фронт подали. Есть среди них мальцы ничего, а другие как были ворьём, так и остались. Какого года?

— Двадцать… седьмого. А вы?

— Двадцать второго. Нас, которые с первых дней, мало осталось. После войны в музеях будут за деньги показывать.

— А почему вы так долго воюете, а не офицер?

Сержант развёл руками.

— Как-то не получалось. Посылали на трехмесячные курсы младших лейтенантов — ранило, в другой раз посылали — контузило, а потом сам отказался. Хотя один раз ротой командовал.

— Ротой?!

— Насмотритесь всего, мальцы, если успеете. Война-то к шапочному разбору идёт. Нас в роте семь человек осталось, а я — старший. Вот и командовал. В декабре сорок второго, в Сталинграде.

— Новиков-Прибой тоже о таком писал. В Цусимском бою эскадра следовала за головным кораблём, а на нём повыбивали офицеров, и эскадру вёл простой матрос.

— Читал я «Цусиму», правильная книга. Только конец кто-то оторвал. Закуривайте махру, из дома прислали.

— Сержант, а кому на фронте опаснее всего?

— Трудно сказать, мальцы. Наверное, лётчикам-истребителям и танкистам. И на сорокапятках — когда против танков прямой наводкой. И минёрам… и пехоту бьют за здорово живёшь. А везучие везде есть. Мой комбат Катушев тоже с первых дней, а ни разу не зацепило. Однажды на противопехотную мину наступил, мы глаза закрыли, думали — хана комбату, а ему только каблук оторвало. Везучий! У меня осколок в сантиметре от сердца застрял, на излёте. Вот он, родимый, доктор подарил, майор медицинской службы.

Сержант достал из кармана гимнастёрки тряпицу и бережно её развернул. Мы почтительно потрогали крохотный, величиной с половину горошины, кусочек металла.

— Ещё чуть-чуть — и «погиб смертью храбрых», ищи, Дуняша, нового мужика! — весело сказал сержант и снова улёгся на матрасе. — Солдат, мальцы, спит, а служба идёт.

Пересылка затихала. Сквозь широкое окно пробивался свет луны, отчётливо слышались скрипучие шаги прохожих. На улице лютый мороз, а у нас жарко, только уж очень накурено, дышать нечем. Вокруг храпели на все голоса, и лишь в самом углу на верхних нарах тихо бренчали на гитаре. Заснули и мы тяжёлым и беспокойным сном. Мне снились кошмары, что-то меня душило, и я проснулся от собственного сдавленного крика.