Однако поп и в бане попарился, чаю целый самовар выпил и часа три в полнейшем спокойствии на своей высокой постели пролежал (уж спал ли он или нет, Бог его знает), а угрюмость его не проходила.

Семья поужинала в полнейшем безмолвии, а когда все улеглись спать, отец Никандр, шепотком и боязливо оглядываясь по сторонам, рассказал жене такую историю, что и у нее на долгое время сон отлетел от глаз.

Лапшиха перед смертью сообщила своему духовнику страшную тайну.

— Слыхала ты про ту несчастную, что в Яблочках в подвале жила и скончалась? Давно уж это было, лет за десять перед тем, как нам сюда переехать? — спросил поп у жены.

— Это сумасшедшая-то?

— Ну, да. Мало теперь кто про нее и помнит-то.

— Наша Матрена помнит. Сегодня ночью она мне про нее рассказывала.

— Сегодня ночью? — подхватил с испугом поп. — С какой это стати сегодня ночью?

— Да так! Не спалось мне, а ее лихоманка трепала. Ну, вот мы от скуки и начали старое перебирать. Она ведь из Яблочков, Матрена-то. «Я, — говорит, — видела, как ее хоронить несли с ребеночком ночью…»

— А знаешь ли ты, кто была эта личность?

— Люди сказывают — барина Воротынцева полюбовница.

— Не полюбовница его, а законная супруга, вот что! — заявил отец Никандр, понижая голос до шепота и пригибаясь к уху жены.

Попадья чуть не вскрикнула от изумления.

— А ребенок ейный не мертвым родился, а до сих пор, может, живехонек. Двадцать лет ему теперь, — продолжал свое повествование поп.

— Как же хоронили-то его? — трясясь от страха и удивления, осведомилась попадья.

— Не его похоронили с матерью, а куклу из тряпок. А орудовал всем этим покойный управитель с той девкой, которую вместе с сумасшедшей привезли издалека. Девка эта в прислужницы к ней была приставлена и тоже затворницей с нею жила в нижнем этаже дома, с той стороны, где окна в палисадник выходят, маленькие такие, на пол-аршина от земли. Маланьей ее звали, девку-то. Хоть редко, но все же она из дома-то вылезала, а уж той несчастной, которую она сторожила, даже и в палисадник ходу не было. Ее никто никогда и не видел. Маланью же и по сих пор в Яблочках помнят; говорят, она потом за любимого баринова камердинера замуж вышла и в Петербурге теперь барыней живет. Щедро наградил ее господин Воротынцев за услуги. Да и было за что награждать. Как подошло время родить той несчастной, которую они с управителем стерегли, она, Маланья-то, взяла на подмогу Лапшиху. Из всей дворни ее выбрали. Лапшиха тогда была уже не молоденькая, степенная баба. А главное дело в том, что муж ее при ключнике состоял, всегда на виду у управителя, значит. На нее и положились. Сегодня она мне на духу во всем открылась. «Не хочу, — говорит, — с таким грехом на душе помирать, будь что будет, а во всем тебе, как перед истинным Богом, покаюсь».

— Ей хорошо, она теперь уж — мертвая, — вздохнула попадья.

— А я так думаю, и нам будет неплохо, если по нашей милости сын той несчастной узнает, что он — не безродный подкидыш, а законный сын и наследник богатейшего и знатнейшего вельможи, — заметил на это поп.

— А разве доказать это можно?

— В том-то и штука, что можно: стоит только откопать покойницу да посмотреть, одна она лежит в гробу или с ребенком.

— А кто же знает, где она закопана-то?

— Я знаю, — заявил поп. — Но ты лучше и не допытывайся, никому не скажу, — прибавил он, помолчав немного.

Попадья не настаивала. Достаточно напугана она была и тем, что узнала.

Надолго для нее теперь был утрачен душевный покой; редкую ночь не будет она просыпаться при малейшем шуме, обливаясь холодным потом при мысли об ужасах, грозивших им в случае, если, Боже сохрани, воротыновский барин узнает про затеваемые против него козни. Невероятным казалось, чтобы ему не удалось затушить начатое против него страшное дело. Он и богат, и знатен, и всяким наукам обучен, и к царю близок; всякого может он, как былинку, стереть с лица земли. Не безумие ли тягаться с такой особой? Ведь это все равно как если бы захотеть гору сдвинуть с места или вдруг вздумать из простых сельских попов да в митрополиты попасть. Попадья не знала, какие сравнения придумать, какими словами убедить мужа отказаться от задуманного предприятия, но он стоял на своем и повторил:

— Покойница побожиться меня заставила, что я этого дела так не оставлю.

— Да, может, старуха-то перед смертью в уме помутилась и наврала тебе с три короба? — возразила жена.

— А вот увидим. Зря орудовать не станем, не беспокойся, — упорно повторил он.

На следующее утро поп поехал в уездный город к своему приятелю, Якову Степановичу Гусеву.

Из рода в род крючки-подьячие были эти Гусевы. Отец их в сыскном московском приказе служил. Сын лет сорок в губернском управлении подвизался, и так успешно, что дети его пошли еще дальше; дочери за купцов замуж повыходили, а одного из сыновей ему удалось пристроить секретарем к особе, присланной из Питера для ревизии. Ревизор достиг высших административных должностей и с молодым Гусевым не расставался.

В то время, когда начинается этот рассказ, а именно в 1837 году, Степана Ивановича Гусева уже в живых не было, а сыновья его, Иван и Яков, были уже в летах. Первый, как выше сказано, служил с Петербурге, а второй, Яков Степанович, попавшись во взяточничестве и будучи выгнан со службы, устроился (и тоже недурно) в уездном городе, где вскоре приобрел большую известность своим искусством ябеды строчить. Особенно удавалось ему благополучно кончать дела, ведущиеся в губернском управлении, где у него была сильная рука в лице многоопытных сподвижников его покойного отца. А к тому же всем были известно, что брат его, состоя на службе в одном из высших петербургских учреждений, может сделать много вреда или пользы, кому захочет.

Прожил поп у кума Якова Степановича трое суток и вернулся домой в воинственном настроении.

— Будем действовать, будет действовать, — повторял он, с загадочной улыбкой потирая себе руки. — Кум говорит — дело прибыльное: если умеючи повести его, можно на нем фортуну нажить.

— А как же действовать-то? — спросила попадья.

— А вот прежде всего верного человека в то место снарядить, откуда важная помощь должна нам прийти, чтобы умненько там языка добился. Если только жив один человечек, ну, тогда, Богу помолившись, можно и донос настрочить.