Ее равнодушие раздражало Полиньку гораздо больше всяких упреков.

— Вы, стало быть, ничего не имеете против того, чтобы я бывала в этом доме? — спросила она.

Поняла ли наконец Марта по тону, которым был произнесен этот вопрос, на что намекает Полинька, или сама только теперь вспомнила про нового члена ратморцевской семьи, так или иначе, но она вспыхнула, и ее глаза сверкнули. Но, тотчас же овладев собою, она с изумлением спросила:

— Не все ли мне равно, у кого вы даете уроки?

Полинька ничего не возразила на это, и разговор перешел на другой предмет. Марта рассказала про свои хлопоты по хозяйству в имении, из которого она приехала, про свою мать и про братьев.

— Я с мальчиками одна возилась все это время и приехала сюда исключительно для них. Государь настолько милостив, что сам вспомнил, что они — его крестники, и приказал записать их в пажеский корпус.

Поздравив ее с царскою милостью, Полинька подумала, что делать ей здесь больше нечего, и, заметив, что поздно, поднялась с места. Ее не удерживали.

— Когда могу я опять приехать к вам? — спросила она, вспомнив, что ей достанется от отца, если она чересчур сухо простится со своей бывшей покровительницей.

— Когда хотите, душенька, я очень мало буду выезжать эту зиму, и у меня, я думаю, будут редко бывать.

Ни слова о событии, волновавшем ее перед отъездом в деревню, точно все то, что до смерти замучило ее отца, было не что иное, как страшный сон, от которого после пробуждения не осталось и следа. Ни единым намеком не вернулась Марта к тому, о чем говорила с Полинькой по своем возвращении из подмосковной, и так осторожно вела теперь беседу с нею, что Ожогина так и не нашла случая ввернуть слово про ее непризнанного брата и не могла узнать, как Марта относится к нему, как намеревается бороться с его законными претензиями. Марта ни в чем не отрылась ей.

«Разве такие отношения можно назвать дружбой?» — с горечью спросила себя Полинька.

Но сквозь раздражение уязвленного самолюбия в ее душе пробивались и другие чувства; невзирая на обиду, ей дышалось теперь много легче, чем два часа тому назад, когда она еще не знала, как ее примут У Воротынцевых. С ее души точно бремя свалилось, и она стала мечтать о том, как она познакомится с непризнанным сыном Александра Васильевича и с семьей, приютившей его.

А Марта, проводив Полиньку, вернулась на прежнее место, забилась в темный угол и долго оставалась неподвижной, закрыв лицо руками, так долго, что Маланья, ждавшая в соседней комнате, чтобы ее позвали, не вытерпела наконец и без зова решилась войти к барышне.

— Барышня, золотая, ведь уж первый час, а завтра вам надо чуть свет подняться да к графу ехать, — тихо и ласково проговорила она.

Марта подняла голову. Ее лицо было в слезах.

— Все равно не засну, Малаша.

— Все-таки лягте, в постельке вам покойнее будет. Помолитесь Богу, может, Господь вас и успокоит.

— Если бы можно было не притворяться спокойной и веселой, не лгать всем и каждому, если бы можно было забиться в такую щель, где никто бы меня не видел! — простонала Марта, заливаясь слезами.

— А кто же бы тогда о маменьке да о братцах стал заботиться? — напомнила Малаша.

— Только для них и переношу эту пытку.

— И, матушка, такие ли еще ваши годы, чтобы отчаиваться!

— Я не отчаиваюсь, но оставаться здесь, в том обществе, в котором меня знали как Марфу Александровну Воротынцеву, — это сверх моих сил, это невозможно.

— Бог даст, все устроится. Что вам князь-то сказал?

— Государь приказал передать мне, что братья будут приняты в пажеский корпус. Но под каким именем? Это — для нас главное, а я даже спрашивать не могу, не могу показать, что меня это беспокоит.

— Уж конечно, — поспешила согласиться Маланья. — Вам пуще всего гонор свой надо теперь всем показывать. Вот и я так же, как начнут эти людишки всякие намеки закидывать про вашу милость: как она, дескать? известно ли ей про Григория Александровича? Все больше от ратморцевских приходится такие речи выслушивать. Они его все Григорием Александровичем величают, — продолжала Маланья со злобой. — Я всегда на это так раскричусь, так всех отделаю, что той же минутой хвост подожмут. «Увидим еще, — говорю, — чья возьмет. Как бы вам, — говорю, — всем в беду не попасть за этого вашего Григория Александровича. Нашу барышню, — говорю, — сам государь жалует, она и у императрицы бывает, да и сама за себя постоит, ума-то, слава те, Господи, ей не занимать стать, вся в старую барыню, в прабабушку свою Марфу Григорьевну уродилась».

Наступило молчание. Марта перестала плакать; она сидела неподвижно, бледная, опустив взор на белый батистовый платок, который судорожно теребила в похолодевших пальцах. Маланья, не трогаясь с места у притолоки двери и скрестив под свои большим ковровым платком руки, с пристальною пытливостью смотрела на нее.

Так прошло минуты три.

— А про вас, матушка барышня, ничего еще не известно? Ничего вам князь не изволил сказать? — с осторожной вкрадчивостью снова заговорила Маланья.