— Напоил шефа, — с насмешкой сказал Ерофеев. — За такое из аспирантуры можно вылететь вверх тормашками.

— Вверх тормашками… — Никита зашлёпал губами. — Не у Гегеля вычитали, коллега? Не волнуйтесь за меня: для моего шефа научные интересы выше гастрономических…

Никита говорил рассеянно, он будто к чему-то прислушивался, от него исходило какое-то беспокойство.

— Вы ничего не чувствуете? — спросил он. Мы, все четверо, замерли и напрягли внимание. Через покрытые наледью иллюминаторы ничего не было видно. Судно скрипело, его подбрасывало вверх и швыряло вниз. Все, казалось бы, как полчаса назад, но что-то в поведении судна неуловимо изменилось, а что — я понять не мог.

— Плавная качка, — чужим голосом сказал Никита.

— Пугаете? — без улыбки спросил Ерофеев.

Никита не ответил, но я увидел, что он сильно взволнован, и его волнение передалось мне. Плавной и продолжительной качкой судно предупреждает о том, что его центр тяжести переместился вверх и остойчивость на пределе — это я знал.

— Никакая она не плавная, — словно убеждая самого себя, сказал Ерофеев.

— Обыкновенная. Судно резко положило на левый борт. Нас с Никитой выбросило на стол, а Ерофеев и Кудрейко вместе с креслами полетели на переборку. Через несколько очень долгих секунд «Дежнев» выпрямился. Из коридора донеслась топот ног и чьи-то крики.

— Может, и обыкновенная, — сказал Никита. Он шарил рукой по столу в поисках очков и был очень бледен. — Но из шторма нужно выходить.

Рассудив, что наиточнейшую информацию я могу получить лишь на мостике (ну в крайнем случае наорут и выпрут), я опрометью бросился туда. К моему удивлению, там было спокойно: то ли мы, как упрекал меня Никита, и в самом деле перепугались от незнания, то ли пребывание на командном пункте обязывало находившихся там людей к самообладанию, но переговаривались они по-прежнему тихо и немногословно. На меня внимания никто не обратил. Я пристроился в углу рубки у очищенного от наморози окна и уткнулся взглядом в необычно толстую, сплошь обледеневшую мачту. Мне показалось, что впереди мелькают какие-то огни, и, не выдержав, я шёпотом спросил об этом у Лыкова.

— Входим в бухту Вознесенскую, — неожиданно громко ответил он. — Васютин дежурному морской инспекции нажаловался, сукин сын, ЦУ десять минут назад получили.

В голосе Лыкова, однако, я не уловил и тени осуждения — старпом явно «играл на публику». И, как тут же выяснилось, играл напрасно.

— Не вводи в заблуждение корреспондента, — послышался из темноты голое Чернышёва. — Я задолго до ЦУ перетрусил, пятьдесят минут как идём к бухте. Успокоился, Паша?

— А я и не волновался! — с вызовом соврал я. — Разве что чуть-чуть, когда «Дежнев» «задумался». У вас здесь никто не ушибся?

— С чего это? — удивился Лыков.

— Как с чего? У нас от крена все попадали, Ерофеев палец вывихнул.

— Архипыч, у нас был крен? — спросил Лыков.

— Это тебе приснилось, Паша, — проскрипел Чернышёв. — На спине спал небось.

— С креном на левое ухо, — добавил Корсаков.

Все засмеялись. Только сейчас я заметил, что Корсаков прижимает к щеке окровавленный платок.

— Виктор Сергеич, я-то думал, что вы человек серьёзный… — упрекнул я.

— Был, Павел Георгиевич. — Корсаков положил руку мне на плечо. — Особенно в тот момент, когда нас положило на борт. А теперь, простите великодушно, мне тоже хочется немного посмеяться.

Баландин ликовал зря: морская болезнь, от которой он так лихо открещивался, замучила его вконец. Когда мы пришвартовались и я спустился в каюту, Любовь Григорьевна заканчивала уборку и осунувшийся за часы невыразимых страданий Баландин смотрел на неё по-собачьи благодарными глазами.

— Вы так добры, мне, право, неудобно… — мямлил он.

— Неудобно брюки через голову надевать. — Любовь Григорьевна отжала тряпку в ведро. И ласково добавила: — Отдыхай, Жирафик, авось привыкнешь.

Она ушла. Баландин крякнул и испытующе на меня посмотрел.

— Прошлый раз вы, кажется, были зайчонком, — заметил я.

— Надеюсь, вы не думаете, Паша… — Бледное лицо Баландина окрасилось в свекольный цвет. — Милая, на редкость отзывчивая женщина, правда?

— Вам виднее.

— И очень сообразительная: представьте себе, за каких-нибудь двадцать минут вникла в основы химии полимеров!

— Да, в женщине это главное.

— Ну, вот… — Баландин сокрушённо махнул рукой, мечтательно, как мне показалось, вздохнул и вдруг спохватился: — Так что у нас делается?

Я коротко рассказал, забрался на верхнюю койку и, чувствуя себя совершенно разбитым, мгновенно уснул.

Спал я тревожно. На меня валились какие-то глыбы, кто-то пытался меня бить, и я с криком просыпался. Сверху и в самом деле доносились стуки и скрежет, но ни сил, ни желания разбираться в их происхождении у меня не было.

Утром я проснулся от назойливо проникающей в уши песенки. Голый по пояс, свеженький как огурчик Баландин брился безопасной бритвой и, ужасающе фальшивя, мычал какую-то мелодию, в которой с трудом угадывался «Танец с саблями». Оттянув двумя пальцами огромный нос, Баландин поскрёб под ним бритвой, весело промычал ещё несколько тактов и, ощерившись, стал скрести подбородок. Затем он полюбовался собой в зеркало, удовлетворённо протрубил конец мелодии и неожиданно показал самому себе длинный красный язык. Здесь я уже не выдержал, укрылся с головой одеялом и стал беззвучно содрогаться в конвульсиях.