— Какой выпад?

— Он заявил, что таким носом можно расщепить атомное ядро! — Баландин оглушительно заржал и, вытерев слезы, пояснил: — Это когда я на мостике чуть не вышиб окно.

— Грубиян! — не очень искренне возмутился я.

— Ерунда, — отмахнулся Баландин. — Мой нос послужил темой для острот не одному поколению студентов. Пусть смеются, лучшей разрядки не придумаешь. Знаете, что я заметил? Человек без чувства юмора не способен к научной работе, ему не хватает воображения и критического отношения к себе. Юмор — великая штука, Паша, если человек обижается на шутку, он либо глуп, либо тщеславен, либо то и другое. В смехе есть нечто такое неуловимое, возвышающее нас над рутиной повседневной жизни. Представьте себе мир, из которого исчез юмор, — это была бы катастрофа, сравнимая с той, как если бы исчезло трение. Я вовсе не собираюсь идеализировать нашего капитана, но ценю его, в частности, за то, что он любит шутку и не становится в позу, когда сам оказывается её объектом. Ну а крепкие словечки — вы больше меня видели, Паша, и лучше знаете, как говорят, глубинку: без них, как без смазки, наши подшипники срабатывают со скрипом… Чувствуете, качнуло? Мы отходим от причала. Паша, если б вы знали, как я не люблю качку…

— Ванчурин пообещал дня два штиля, — обнадёжил я. — Корсаков огорчился, обледенения-то не будет, а Федя тут же отреагировал в своей манере: «Ай-ай, как не повезло, Виктор Сергеич, снова солнышко! Что ж, придётся героически загорать».

— Федю можно понять, — сказал Баландин, — ему-то обледенение ни к чему: орден не дадут, зарплаты не прибавят, одна морока и острые ощущения, в каковых ни он, ни его товарищи абсолютно не нуждаются. Со своей колокольни ему открывается именно такая правда. А между тем колокольня на судне одна: капитанский мостик. Обзор оттуда наилучший, и решения принимаются только там.

— Иной раз мучительные, — припомнил я. — «Морально-этический вопрос», как говорил Чернышёв: имеет ли право капитан во имя науки рисковать жизнью находящихся на борту людей? Даже если каждый дал подписку о том, что идёт в экспедицию добровольно. Щепетильная ситуация, Илья Михалыч?

— Пожалуй. — Баландин задумался. — Мне это как-то в голову не приходило… Прививку, о которой он рассказывал, делал-то себе один человек, один — и себе… Ну а вы что скажете?

— Запутался, — признался я. — Нет у меня ещё позиции, что ли. Да и в отличие от Феди не имею я на неё права — нейтральный пассажир…

Баландин покачал головой.

— Нет у нас здесь башни из слоновой кости, друг мой. Нейтральность предполагает другую судьбу, а она может быть для нас лишь одна, общая. Вы меня крайне заинтересовали. Не секрет, что вам говорил тогда капитан?

— Для вас — нет… То ли он проверял, на мне свои ощущения, то ли просто прощупывал пассажира… Я сказал тогда, что знаю, на что иду, и этим выразил полное своё согласие с его решением штормовать…

Баландин одобрительно кивнул.

— … а он, абсолютно для меня неожиданно… попробую припомнить дословно, смысл, во всяком случае: «Мы ведь не на войне, тебе хорошо — бобыль, пустоцвет, а Лыкова шесть человек ждут на берегу». Вот вам и «капитанская колокольня»…

— Когда был разговор? — живо спросил Баландин. — До или после шторма?

— В самом начале.

— И всё-таки он пошёл на риск! — возбуждённо воскликнул Баландин. — Прививку — себе, вам, Никите, всем! — Он вновь задумался, закурил, забыв, что мы уже давно повесили табличку: «За курение — под суд!» — Да, ситуация щепетильная, я бы сказал, даже очень…

В дверь постучали.

— Вот вы здесь сидите и ничего не знаете! — Птаха просунул голову в каюту. — Давно в цирке не были? Мы рванулись наверх. По дороге Птаха сообщил, что капитан порта попросил Чернышёва расчистить ото льда бухту, а это зрелище получше всякого цирка, потому что туда пускают по билетам, а здесь бесплатно.

Не очень, пока что, понимая, мы выбрались на бак, откуда доносился сочный смех Корсакова. Никита стрекотал кинокамерой, а по бухте, усиленный динамиком, гремел голос Лыкова:

— Ни уклейки вам, ребята, ни хвоста!

Разобравшись, в чём дело, мы стали свидетелями редкостного спектакля. На залитом утренним солнцем льду бухты мирно пристроились у лунок человек двести любителей-рыболовов.

— … все наши, но одно дело — тралом в море, а другое — на удочку, — комментировал Птаха. — Клюёт здесь трам-тарарам, не успеваешь вытаскивать!

Дав предупредительный гудок, «Семён Дежнев» начал разгонять лёд.

— … его сейчас нужно ломать, пока он слабый, — продолжал Птаха. — Топай, топай, кореш!

Лёд расползался. На баке стоял хохот: сбежавшиеся «на цирк» матросы подавали советы отчаянно сквернословящим любителям рыбалки. Одни грозили судну кулаками, другие с проклятиями подхватывали деревянные чемоданчики и бежали к краю бухты, а третьи, сидя к нам спиной, мужественно не обращали на приближающееся судно внимания до тех пор, пока лёд не начинал плясать под их ногами. Один из них, самый упорный, демонстративно вытащил из кармана клок ваты и сунул в уши.

«Семён Дежнев», который и так шёл на самом малом, остановился в нескольких метрах. На крыло мостика из рулевой рубки выскочил Чернышёв и проорал в мегафон, образно именуемый «матюгальником»:

— Птаха, спусти шторм-трап и прочисть этому барану уши!

— Как бы не так, — ухмыльнулся Птаха. — Для тебя он, может, и баран, а для нас, вознесенских, Сан Саныч, директор ресторана. Филя, доложи Архипычу, пусть сворачивает.

Выслушав донесение Воротилина, Чернышёв что-то ему сказал, спустился с крыла на палубу и торжественно прохромал на бак.