Когда я сидела часами в своей комнате, а батюшка спал на первом этаже, то студенты могли спокойно заниматься. Длинный зимний вечер тянулся без конца, ребятам становилось скучно, особенно в те дни, когда они жили у нас по одному. То Алёша, то Слава заходили в мой кабинет, и у нас происходили длинные беседы. Алёша привёз в Гребнево гитару и старался забавлять меня своими песнями. Сначала я слушала их снисходительно, но чем более я их слушала, тем более они мне нравились. Многие из них соответствовали окружающей обстановке.

Мягкий тенор Алешеньки нежно выводил слова. Мне было так отрадно слушать пение этого чистого юноши.

А со Славою я разбирала темы заданных ему сочинений. Этот юноша был робок и уверял меня, что не может писать ни проповедей, ни сочинений. Я вспомнила, как лет тридцать назад учила писать задания по истории музыки своего сына Серафима. Теперь я также брала в руки книги Славы, подчёркивала в них тексты, закладывала страницы, даже диктовала студенту предложения, связывавшие между собой абзацы. Самолюбие его наконец не выдержало, и он сказал:

— Я сам так могу...

— Наконец-то, — вздохнула я.

А то, бывало, придёт ко мне грустный и говорит:

— Не умею я выразить словами свои мысли.

Тогда я начинала задавать ему вопросы по теме, будто не соглашаясь, не понимая темы. С лавочка мне бойко объяснял, а я начинала с ним спорить. Он горячился, доказывал, а я с улыбкой говорила:

— Да я согласна с тобой. Я ведь только хотела послушать, как ты умеешь защищать своё мнение. Ты прекрасно говоришь! Вот теперь пойди и запиши сказанное тобою. Не бойся, сумеешь.

Приезжая через неделю, студент благодарил меня:

— А ведь я «пять» получил за проповедь!

Так дружно проводили мы с ребятами долгую зиму. Меня они слушали охотно, но о своём коротком прошлом рассказывать не любили. Несмотря на молодость (им было около двадцати лет), за плечами у них были годы тяжёлых переживаний детства. Господь призвал к вере этих ребят после шестнадцати лет, а до этого они жили без религии, следовательно, без любви, без понятий о нравственности. У одного из них мать была в разводе с мужем, другого воспитал отец, после суда с женой взявший себе двух сыновей. Вспоминая своё детство, я знала, как больно воспринимает душа ребёнка даже лёгкий раздор между родителями. А теперь, на старости лет, когда кругом неблагополучные семьи, я вижу израненные болью детские души. Тем детям, с которыми мне приходится общаться, я стараюсь лаской и любовью своею смягчить душевную боль. О, дети так чувствуют моё участие, их глазки быстро зажигаются ответным чувством расположения ко мне. Так было и со студентами-семинаристами. Мы стали с ними друзьями и, дай Бог, на долгие годы...

К празднику Рождества Христова батюшка мой несколько окреп, хотя единственная нога его не заживала. Однако он не пропускал уже церковных богослужений. Студент одевал батюшку в рясу, скуфейку, поверх одежды его блистал священнический крест. Усадив батюшку в кресло на колёсах, студент вёз его до храма. Там он подзывал молодых людей, которые вчетвером поднимали кресло с батюшкой по высокой лестнице до притвора. Приходили всегда до начала богослужения, батюшку провозили на его излюбленное место — впереди, пред Гребневской иконой Богоматери. Прихожане спешили подойти к отцу Владимиру под благословение.

Прошло уже больше сорока лет с того времени, как отец Владимир начал служить в гребневском храме в сане дьякона. Те, кто помнили его в молодости, — или уже умерли, или состарились. Не более десяти человек было ещё в храме из тех, кто когда-то с горем и слезами горячо хлопотал о возвращении в Гребнево «своего» батюшки. Но и те вспоминали, что, когда их хлопоты ни к чему не привели, они с горя обратились за молитвенной помощью к старцу, которого считали прозорливым. Выслушав прихожан Гребнева, старец ответил тогда: «К вам вернётся ваш отец Владимир тогда, когда он не годен будет уже для службы в Москве».

Я все сорок лет старалась разгадать эти слова: «будет не годен». Или батюшка мой провинится чем-то пред советскими властями или пред своим духовным начальством (часто попавшие в немилость к тем или другим присылались служить к нам в Гребнево, но у нас они задерживались ненадолго)? Всё ж я не отгадала. Батюшка стал «не годен», оставшись без ноги, ибо с тех пор, конечно, не мог больше служить у престола. Но молиться со своим родным народом он ещё мог. И вот последний год своей жизни батюшка мой с любовью благословлял молодое поколение, появившееся в церкви после «перестройки». Дети и народ так и льнули к нему. Его ласковая улыбка, два-три нежных слова, произнесённых кротко и смиренно, — все это привлекало к нему людей. Они стали б советоваться с ним, стали бы приходить к батюшке, ища наставлений, но мне приходилось стоять невдалеке и беречь больного мужа от перегрузки. «Не спрашивайте батюшку ни о чем. Ему трудно отвечать, он частично парализован», — говорила я.

Семинаристы старались по окончании богослужения скорее доставить нашего больного домой, дать ему лекарства, уложить в постель. А любовь свою прихожане выражали тем, что приносили нам со своих огородов картофель, морковь, кабачки и т. п. Однако находились люди, которые все же «прорывались» к постели батюшки, чтобы излить перед ним свою душу. Сын наш Николай советовал отцу: «А ты говори всем: «Бог поможет», — пусть этим и удовлетворяются». Но иногда приходилось и мне садиться рядом с батюшкой, чтобы давать нужные советы вопрошавшим. Ведь за сорок пять лет у нас с батюшкой сложилось полное единомыслие. И вот, я говорила, а он молча кивал головой. Но я всегда старалась сократить время этого собеседования, так как у старика моего от мысленного напряжения поднималось давление, а мы берегли его от повторного инсульта.