— Караул! Кости раздвигаются, — вскричала я. Так и должно быть, — послышался ответ.

Силы мои были на исходе. Я ослабела, казалось, что конец близок. Вокруг меня суетились, ободряли, и вдруг... словно снаряд, выскользнул младенец и завертелся в руках опытных акушерок. Пуповина три раза была обмотана вокруг шейки ребёнка, но едва её размотали — он громко закричал. «Слава Богу», — мысленно произнесла я.

Мне под нос сунули записку от домашних. Мама с Володей уже давно внизу ожидали, а теперь поздравляли. Мне было не до ответа. Вся мокрая от пота, я едва переводила дыхание, была не в силах шевельнуться. Хотелось спать и пить, но муки продолжались. То и дело подходили ко мне сестры и сильно жали на больной живот. Тогда кровь из меня обильно хлестала в таз. Кровь переливали в большие колбы, которые ставили в ящики и уносили.

— Оставьте меня в покое, — молила я.

Но сестры не унимались, о чем-то озабоченно шептались, переглядывались и докладывали молодой врачихе, сидевшей впереди за столом. «Пять ящичков уже унесли. Или они хотят из меня всю кровь выжать? Господи, защити меня!» Тут подошла ко мне врач и весёлым голосом игриво сказала, будто с упрёком:

— Вы теряете слишком много крови! Хотите, мы вам сделаем нечто вроде операции? Хотите?

Я едва собралась с силами, чтобы ответить:

— Я хочу спать, я устала...

— Ну, без вашего согласия мы вам делать ничего не имеем права, — и она отошла.

В те минуты я не понимала, что жизнь моя была на волосок от смерти. Я исходила кровью и засыпала навеки, но, видно, папа и другие молились за меня. Одна из нянек сбегала и позвала главного врача. Я слышала, что вошёл кто-то грузный, с одышкой, медленно передвигая ноги. Зазвучал старческий строгий голос:

— Вы что же, хотите, чтобы у нас был «случай»?

— Мы ничего не можем сделать, — звонко ответила молодая врачиха, — она отказалась от чистки.

Я все слышала, но не понимала, что речь идёт обо мне, пока не услышала следующее:

— Почему отказалась?

— Она жить не хочет. Знаете, кто её муж? Вот посмотрите, что тут написано...

— Да не все ли равно, кто её муж! — старушка подошла ко мне вплотную и ласково сказала мне на ухо. — Дорогая, я вас поздравляю, у Вас теперь есть сын, есть цель жизни, вы должны его вырастить. Вам надо жить!

— Я не думаю умирать, — с трудом ответила я.

— Тогда вы должны согласиться на хирургическое вмешательство, — сказала главврач.

— Вы — врачи, делайте, что знаете, — был ответ.

— Она даже не спорит! — гневно вскричала старушка. — Вы ответите мне за её жизнь...— и она назвала врача по имени. — Сколько она потеряла крови?

Услышав ответ, главврач опять вскричала:

— Какой ужас! Нельзя терять ни секунды!

Тут вокруг меня захлопали тапки на ногах персонала, стол подо мной покатили, и на лицо моё спустился вонючий колпак. Я замотала головой, но её держали, руки мои тоже держали. Я вздохнула и полетела куда-то вниз, глубоко, глубоко... Сколько прошло времени, я не знала, но слышала вдали вверху голоса: «Кислороду, ещё кислороду!» Мне казалось, что я поднимаюсь кверху, голоса были все ближе. «Слава тебе, Господи, я осталась жива».

Я сознавала, что лежу среди медиков, которые пытаются меня разбудить, слышала их беспрерывные громкие вопросы, но ответить не могла, язык одеревенел.

— Почему вы не отвечаете? Вы нас слышите? — спрашивали меня. Наконец я смогла сказать:

— Слышу.

Тут поднялся шум и гвалт, меня засыпали глупыми вопросами, вроде:

— Вы водку пьёте? А какое вино вы любите? Как сына назовёте? — и т. п.

Наконец меня куда-то отвезли и оставили вдвоём с милой няней Анной. Впоследствии я узнала, что это она сбегала и позвала главврача, когда увидела, что моя жизнь в опасности. После операции Анна стояла надо мной до самых сумерек. Врач не велела ей давать мне пить, но я умирала от жажды, и Анна понемногу поила меня, давая проглотить две-три ложечки тёплого кофе с молоком. Анна ласково расспрашивала меня, как я венчалась, как проходила моя свадьба. Анна говорила, что мне нельзя засыпать, иначе я не проснусь никогда, поэтому она и задаёт мне вопросы. Видя моё изнеможение, она говорила: «Ну, помолчи немного, отдохни, только не засыпай, я буду следить, разбужу опять тебя». Это длилось до самой ночи, пока меня не отвезли в общую палату. Там я словно провалилась куда-то. Сквозь сон я чувствовала, что мне давали градусник, потом его забрали. Когда начали приносить детей, то я боялась во сне спихнуть Коленьку с края узкой кровати. Малютка активно сосал, но молока в груди не было, он не наедался. Его насильно отрывали от соска, отчего он громко кричал. У других матерей дети быстро наедались и сами отваливались, но мой ребёнок не мог насытиться — молока не было. Да откуда оно могло быть, когда я потеряла столько крови и умирала от жажды? Врачи при обходе советовали матерям меньше пить, боясь прилива молока и грудницы от сцеживания. Но со мной дело обстояло иначе, да только никто мне толком ничего не говорил. Я с жадностью выпивала бутылку молока, которую мне передавали из дома, но развязать узел и достать из него что-то вкусное — на это у меня не было сил. Свёрток ставили в тумбу, а я так хотела есть! Принесли суп, но он был такой горячий, что я боялась обжечься. «Съем, когда остынет», — подумала я и заснула, а проснулась — уже унесли и первое, и второе. Соседки сказали, что, видно, я сыта от домашней передачи, а у меня сил не было приподняться и что-нибудь достать. Наконец я упросила поставить мне на тумбу графин с водой, жажда мучила меня. Температура была свыше сорока, а в палате и на улице стояла летняя жара. Только на третий день меня перевезли в отделение для больных, назначили мне уколы. Но сначала меня положили в коридоре под радио, которое целый день орало, лишая меня сна. Тут уж врачи сжалились надо мной и перевели меня в четырехместную палату.

Я пришла в себя и стала реагировать на окружающее, а до того была в безразличном состоянии, не радовалась, не скорбела, душой где-то отсутствовала. Однако я всегда писала письма домой, получая которые, мои родители думали, что у меня все в норме. Когда меня переводили, то нянька завернула в узел из простыни все нетронутые мной передачи и отнесла их папе, который в тот день приходил в роддом (к больным тогда никого не пускали). Папочка мой как увидел все плюшки, пироги и фрукты, так тут же и расплакался: «Видно, ей совсем плохо, если она даже развязать наших передач не могла», — сказал он. Так оно и было на самом деле. Я попросила в записке прислать мне воды из источника преподобного Серафима. С радостью и надеждой на заступление отца Серафима попивала я по капельке эту водицу, мазала ей свою горячую голову. Понемногу температура начала спадать, в руках появились силы, я стала поднимать голову. Палата была на первом этаже. К окну подошли Володя и мама, а нянька показала им крошку Колю, и хотя он был жёлтый (желтуха) и курносенький, но все заулыбались, и мне тоже стало радостно: «Значит, не зря страдаю, теперь у нас сыночек».

В эти двадцать четыре дня, которые пролежала в роддоме, насмотрелась я на советских женщин, наслушалась их речей. У кого была грудница, у кого болел новорождённый ребёнок. Я не вступала в разговоры, сил не было. Мои взгляды на жизнь, как небо от земли, отличались от их мировоззрений. Если б я стала говорить, то они сочли бы меня за ненормальную. Уже одно то, что я стала женой «попа», приводило их в удивление. Женщины не ленились даже спускаться с верхних этажей, чтобы заглянуть ко мне в палату со словами: «Где она?» Как будто я должна была внешностью отличаться от других.