Проходят годы. Непосредственные впечатления от пожара ослабевают. За границей творится «патриотическая легенда» о пожаре Москвы. Ростопчин делается европейской знаменитостью. Его поступок с сожжением собственного поместья Воронова возводится в перл патриотического воодушевления: «Сожигатель Эфесского храма, — говорит Вильсон, — доставил себе постыдное бессмертие, разрушение Воронова должно остаться вечным памятником русского патриотизма». Ростопчин чрезвычайно чувствителен к славе. Лучше всего это может показать письмо, адресованное из Москвы 28 апреля 1814 г. Воронцову: «Сделайте же мне одолжение, устройте, чтобы я имел какой-либо знак английского уважения, шпагу, вазу с надписью, право гражданства». Ростопчин прекрасно сознает, что его «известность держится на пожаре Москвы», как пишет он одной из своих дочерей. Бонапарт «соделал своими ругательствами имя мое незабвенным». «В Англии народ желал иметь мой гравированный портрет», «в Пруссии женщины модам дают имя мое» — так характеризует Ростопчин свою заграничную популярность. Человек столь мелкого самолюбия упивался своей славой, хотя бы она основывалась на «скифском» поступке. Ростопчин попадает в Париж, где он разыгрывает из себя знаменитость. Все его хотят видеть. Издаются его портреты с подписами «L'incendiaire Rostopchine» [97] . Московский властелин в отставке удовлетворен и вовсе не намерен возражать против тех «ругательств», которые, по собственному признанию, создают ему славу. И только в 1823 г. Ростопчин выступает с знаменитой брошюрой «La verite sur l'incendie de Moscou», в которой пишет: «Я отказываюсь от прекраснейшей роли эпохи и разрушаю здание своей знаменитости». Зачем издал Ростопчин эту брошюру через десять лет молчания? «Он хотел сложить ответственность с одного себя за последствия пожара», — отвечает внук Ростопчина. Он хотел вернуться в Москву и, зная, что его «патриотический подвиг» на родине далеко не возбуждает того восторга, уважения или любопытства, как в Западной Европе, пишет брошюру, которую посылает своим компатриотам как «залог для примирения». Ростопчин в ней стоит на так называемой «патриотической» точке зрения. «Главная черта русского характера, — пишет он, — есть некорыстолюбие и готовность скорее уничтожить, чем уступить, оканчивать ссору следующими словами: "Не доставайся уже никому"... Я слышал следующее выражение: "Лучше сжечь"... Я видел многих людей, спасшихся из Москвы после пожара, которые хвалились тем, что сами зажигали свои дома».

«Казалось бы, — писал Свербеев в своей статье о пожарах Москвы, — что после такого резкого отречения Ростопчина от возводимого на него подвига, после такого искреннего и вместе насмешливого на то негодования с первых строк его знаменитой брошюры [98] , после всех приведенных им в ней доказательств, что он никогда не замышлял сожжения Москвы [99] , современники и потомство оставят его память в покое и перестанут прославлять его имя небывалым подвигом. Напротив того, чем более отдалялась от нас знаменитая эпоха, тем упорнее стали мы писать, печатать, проповедовать, "что Москву сжег Ростопчин, что Москву сожгли русские"».

Так утверждает, напр., Хомутова в своих воспоминаниях, которые писались через двадцать лет: «Никто не сомневался, что пожар был произведен по распоряжению гр. Ростопчина: он приказал раздать факелы выпущенным колодникам, а его доверенные люди побуждали их к пожару». Мы уже цитировали мнение самого Свербеева, с которым в значительной степени нельзя не согласиться. Но это мнение нисколько не опровергает участия Ростопчина в поджогах — оно свидетельствует только, что не было никакого разработанного правительством плана сожжения Москвы, что Москва вовсе не была вольной жертвой «нашего патриотизма».

С.П. Мельгунов

В январе 1791 года прусским королем Фридрихом-Вильгельмом II был издан указ о постановке памятника в виде конной статуи его великому предшественнику, Фридриху II. Для этой цели был назначен конкурс, и уже в мае того же года в Берлинской академии художеств состоялась выставка проектов и моделей памятника. Выбор короля пал на проект Шадова. Шадов (1764—1850) после трехлетнего пребывания в Риме был в 1788 году назначен ординарным членом Академии художеств и уже успел обратить на себя внимание.

Бронзовую статую памятника Фридриху Великому предполагалось отлить в Берлине, и так как Шадов был мало знаком с техникой металлического литья вообще, король предложил скульптору для ее изучения поехать в Стокгольм и Петербург.

В августе 1791 года Шадов отправился в Стокгольм, откуда по совету прусского посланника фон Брокгауза, воспользовавшись удобным случаем, отправился в Петербург, где в то время отливалось несколько крупных статуй.

Шадов рассказывает о пребывании на берегах Невы в своих воспоминаниях, изданных в 1849 году.

Скромному жителю вполне еще провинциального в то время Берлина прежде всего бросается в глаза необычайная роскошь екатерининского Петербурга. Бережливого немца пугает страшная дороговизна петербургской жизни, и в письме к жене он жалуется на то, что ему придется выйти из бюджета, что нет возможности ходить пешком в этом «слишком широко» разбросанном городе, где вдобавок это сочлось бы неприличным для иностранца. Несмотря на желание устроиться поэкономнее, ему приходилось, по совету советника прусского посольства фон Вегенера, нанимать парный экипаж, ибо только таким образом возможно было без замедления делать визиты и посещать мастерские. Шадов отмечает широкое гостеприимство русских и сообщает жене, что он почти ежедневно получает приглашения на обеды.

Для скульптора, стоявшего перед задачей создания монументального памятника, фальконетовский Петр Великий представлял здесь наибольший интерес. Шадов о нем пишет, что только в металле можно было без риска осуществить такое смелое предприятие.

Щадов осматривает также и императорские дворцы в окрестностях Петербурга, из которых Петергоф производит на него наибольшее впечатление. В парке Царского Села его поражают многочисленные копии со знаменитых скульптур, свидетельствующие о большой любви императрицы к искусству и о той легкости, с которой огромные средства здесь расходовались на произведения искусства.

Кроме осмотра достопримечательностей, берлинский академик делал много визитов и завел разные знакомства. Он был любезно принят престарелым президентом Академии художеств И.И. Бецким, равно как и графом А.С. Строгановым, который ему показал свою картинную галерею. Осмотрены были еще дворцы князя Безбородко и графа Остермана. Очень радушный прием встретил Шадов у иностранных художников Петербурга во главе с Кваренги, которого он называет «чем-то вроде второго Палладио» и у которого находит счастливое соединение добродушного зажиточного итальянца с «нобилита московите».