Шрифт:
Бетховен был глубоко растроган этим обращением. Он остался. Седьмого мая 1824 г. в Вене состоялось первое исполнение Мессы в ре и Девятой симфонии. Успех был триумфальный, граничащий с потрясением основ. Когда Бетховен появился, его пятикратно приветствовали взрывами аплодисментов, тогда как в этой стране этикета императорскую фамилию полагалось приветствовать лишь троекратным рукоплесканием. Понадобилось вмешательство полицейских, чтобы положить конец овациям. Симфония вызвала неистовый восторг. Многие плакали. Бетховен от потрясения после концерта упал без чувств; его отнесли к Шиндлеру. И там он пролежал в полузабытьи, как был, одетый, не евши и не пивши, всю ночь и часть следующего дня. Но триумф был мимолетным и практически никаких результатов не дал. Концерт не принес Бетховену ничего! Никаких перемен в его тяжелом материальном положении не произошло. Он остался такой же нищий, больной, [78] одинокий, но победитель [79] – победитель человеческой посредственности, победитель собственной судьбы, победитель своего страдания.
78
В августе 1824 г. его мучило опасение умереть внезапно от удара, «как мой дорогой дед, на которого я так похож», – пишет он 16 августа 1824 г. доктору Баху.
Он жестоко страдал желудком. Ему было очень плохо зимой 1824/25 г. В мае 1825 г. у него открылось кровохарканье, кровотеченье из носа. Девятого июня 1825 г. он пишет своему племяннику:
«Слабость моя крайне обострилась… Призрак с косой не заставит себя ждать, скоро явится». – Р. Р.
79
Девятая симфония была исполнена в первый раз в Германии, во Франкфурте, 1 апреля 1825 г.; в Лондоне она исполнялась 25 марта 1825 г.; в Париже – в консерватории, 27 марта 1831 г. Мендельсон, которому тогда было семнадцать лет, исполнил ее на фортепиано в Иегерхалле, в Берлине, 14 ноября 1826 г. Вагнер, лейпцигский студент, переписал ее всю собственноручно; в письме от 6 октября 1830 г. к издателю Шотту он предлагает свое переложение симфонии для исполнения на фортепиано. Можно смело сказать, что Девятая симфония решила судьбу Вагнера. – Р. Р.
«Ради своего искусства жертвуй, жертвуй всегда пустяками житейскими. Бог превыше всего!» («О Gott "uber alles»).
Итак, он достиг цели, к которой стремился всю жизнь. Он овладел Радостью. Сумеет ли он удержаться на этой вершине духа, откуда он попирал бури? Конечно, бывали дни – и нередко, – когда им снова овладевала прежняя скорбь. Конечно, последние квартеты Бетховена наполняет странный мрак. И все же победа Девятой симфонии, по-видимому, оставила в его душе свой ликующий след. Его замыслы на будущее: [80] Десятая симфония, [81] Увертюра памяти Баха, музыка к «Мелюзине» Грильпарцера, [82] к «Одиссею» Кернера, к «Фаусту» Гете, [83] библейская оратория «Саул и Давид». Все это свидетельствует, что дух его влечет мощная ясность великих старых немецких мастеров: Бах и Гендель, а еще более того полуденный свет, юг Франции и та Италия, по которой он так мечтал побродить. [84]
80
«Аполлон и музы не пожелают так скоро предать меня в руки смерти; я еще столько им должен! Мне надобно до моего отбытия в тюля Елисейские оставить после себя все, что дух внушил мне и повелевает довершить. А мне кажется, что я едва написал несколько нот» (братьям Шотт, 17 сентября 1824 г. – Ноль, «Новые письма», CCLXXII). – Р. Р.
81
Бетховен пишет Мошелесу 18 марта 1827 г.: «Целая симфония набросана у меня полностью и лежит в пюпитре с новой увертюрой». Эти наброски никем найдены не были. Только в его заметках можно прочесть:
« Адажио– религиозный гимн. – Церковное песнопение для симфонии в старинных ладах: «Слава всевышнему, аллилуйя» («Herr Gott, dich loben wir, Halleluja»), либо совершенно самостоятельно, либо в виде вступления к фуге. Для этой симфонии характерно будет вступление голосов – то ли в финале, то ли начиная с адажио.Скрипки в оркестре, затем они десятикратно усиливаются в последние моменты. Пусть голоса вступают один за другим; или повторить некоторые мотивы адажиов последних тактах. Текст для адажио– греческий миф или духовное песнопение, в аллегро, – празднество Вакха» (1818 г.).
Как ясно отсюда, хоральное заключение было оставлено для Десятой, а отнюдь не для Девятой симфонии.
Позднее он говорит, что мечтает создать в Десятой симфонии картину «воссоединения современного мира с античным, то, что Гёте пытался сделать в своем «Втором Фаусте». – Р. Р.
82
Сюжетом является легенда о рыцаре, который влюблен и пленен феей и мучается тоской по родине и свободе. Имеется нечто общее между этой поэмой и «Тангейзером». Бетховен работал над ней с 1823 по 1826 гг. – Р. Р.
83
У Бетховена было, еще в 1808 г., намерение написать музыку к «Фаусту» (первая часть «Фауста» только что вышла под названием «Трагедия» осенью 1807 г.). Это был самый дорогой его сердцу замысел («То, что для меня и для искусства есть вершина») («Was mir und der Kunst das H"ochste ist»). – P. P.
84
«Юг Франции! туда, туда!» («S"udliches Frankreich! dahin! dahinl»)(записная книжка в Берлинской библиотеке). «Уехать отсюда. Только при этом условии сумеешь ты подняться в высокие области своего искусства. Еще одну симфонию – затем бежать, бежать, бежать, бежать… Лето работать – для путешествия… Объехать всю Италию, Сицилию с каким-нибудь человеком, преданным искусству» (там же). – Р. Р.
Доктор Шпиллер, который видел его в 1826 г., рассказывает, что у него стал веселый и радостный вид. В том году, когда Грильпарцер беседует с ним в последний раз, это Бетховен внушает бодрость удрученному стихотворцу. «Ах, – говорит поэт, – если бы только у меня была тысячная доля вашей силы и вашей стойкости!» Времена были жестокие, монархическая реакция подавляет умы. «Меня душит цензура, – стенал Грильпарцер, – надо бежать в Северную Америку, коли хочешь говорить и мыслить свободно». Но никакая власть не могла наложить узы на мысль Бетховена. «Слова закованы в кандалы, но, к счастью, звуки еще свободны», – пишет ему поэт Куфнер. Бетховен – это великий и свободный голос, единственный, быть может, в то время выражавший немецкую мысль. И он сам это чувствовал. И нередко говорил о возложенном на него долге действовать силами своего искусства «ради страждущего человечества», ради «человечества будущего» («der k"unftigen Menschheit»), ради его блага, внушать ему мужество, пробуждать от спячки, бичевать его трусость. «Время наше, – писал он своему племяннику, – нуждается в умах могучих, дабы хлестать этих жалких потаскушек, именуемых людскими душонками». Доктор Мюллер говорит в 1827 г., что «Бетховен всегда открыто высказывал свое мнение насчет правительства, полиции, аристократии, даже находясь в общественных местах». [85] Полиция знала это, но терпела его нападки и насмешки как безобидные чудачества мечтателя и не трогала человека, изумлявшего весь мир своим гением. [86]
85
В «Разговорных тетрадях» можно прочесть следующие замечательные фразы (1819 г.): «Европейская политика вступила на такой путь, что теперь ничего нельзя сделать без денег и без банков». «Знать, правящая страной, ничему не научилась и ничего не забыла». «Через пятьдесят лет всюду будут республики». – Р. Р.
86
В 1819 г. он чуть было не подвергся полицейскому преследованию за сказанную во всеуслышание фразу о том, что «в конце концов Христос был всего-навсего распятый еврей».
В это самое время он сочинял Мессу в ре. Этого вполне достаточно, чтобы понять все своеобразие его религиозных вдохновений. В политике он чувствовал себя не менее свободно и смело изобличал пороки правительства. Бетховен ставил ему в упрек, между прочим, дурную организацию судопроизводства, допускающего произвол и подобострастие, осложненного бесконечными формальностями, а также полицейские притеснения, бюрократию, – косную и нелепую, преследующую всякую личную инициативу и сковывающую любую деятельность; привилегии выродившейся аристократии, цепко захватывающей самые высшие государственные посты; бессилие самодержца содействовать благополучию граждан. Политические симпатии Бетховена с 1815 г. были, повидимому, на стороне Англии. Он с увлечением читал парламентские отчеты, рассказывает Шнндлер, и горячо сочувствовал английской оппозиции. Английский дирижер Поттер, приезжавший в Вену в 1817 г., рассказывал: «Бетховен осыпал бранью австрийское правительство. Он мечтал приехать в Лондон, чтобы увидеть палату общин. «У вас, англичан, – говорнл он, – увас есть голова на плечах». – Р. Р.
Итак, никакая сила не могла сломить этот неукротимый дух, дух, который, казалось, насмехался даже над страданиями. Музыка, написанная в эти последние годы, невзирая на мучительнейшие обстоятельства {Попытки племянника покончить с собой. – Р. Р.}, в которых она создавалась, приобретает совершенно новый оттенок иронии, в ней звучит какое-то героическое и ликующее высокомерие. За четыре месяца до смерти, в ноябре 1826 г., он оканчивает последнюю свою вещь – новый финалдля квартета, ор. 130, очень веселый. Но, правду сказать, это веселье – веселье необычное. То это смех отрывистый и желчный, – о нем вспоминает Мошелес, – то это волнующая душу улыбка, в которой столько побежденного страданья! Но что бы то ни было – он победитель. Он не верит в смерть. А она меж тем приближалась. В конце ноября 1826 г. он простудился и заболел плевритом. Он слег, вернувшись в Вену из путешествия, предпринятого в зимнюю пору ради устройства дел своего племянника. [87] Друзья его были далеко. Он попросил своего племянника привести доктора. Этот негодяй позабыл о поручении и спохватился только через два дня. Доктор явился слишком поздно, да и лечил Бетховена плохо. Три месяца его богатырский организм боролся с недугом. Но 3 января 1827 г. он составил завещание, сделав своего возлюбленного племянника единственным наследником. Он вспомнил о своих дорогих друзьях на Рейне, даже написал Вегелеру: «Как мне хотелось бы поговорить с тобой! Но я слишком слаб. Только и могу, что обнять и расцеловать тебя мысленно – в сердце моем – и тебя и твою Лорхен». Последние минуты его жизни были бы омрачены нуждой, если бы не щедрая помощь со стороны некоторых его друзей англичан. Он стал совсем кротким и терпеливым. [88] Прикованный к смертному одру, после трех операций, в ожидании четвертой, [89] 17 февраля 1827 г. он пишет с полным спокойствием духа: «Я набираюсь терпения и думаю: всякое несчастье приносит с собой и какое-то благо».
87
См, статью д-ра Клоц-Форэ «Последняя болезнь и смерть Бетховена» в «Кроник медикаль» от 1 и 15 апреля 1906 г. Довольно точные сведения об этом содержатся и в «Разговорных тетрадях», где записаны вопросы доктора.
Болезнь проходит две стадии: 1) легочные явления, которые, невидимому, прекратились через шесть дней. «На седьмой день он почувствовал себя так хорошо, что мог вставать, ходить, читать и писать»; 2) страдания желудочного характера, осложненные сосудистыми явлениями. «На восьмой день я нашел его ослабевшим, он весь пожелтел. Жестокий приступ поноса, сопровождавшийся рвотой, чуть не убил его ночью». С этого момента началась водянка.
Этот рецидив вызван душевным потрясением, причина которого не вполне выяснена. «Бурная ярость, глубочайшее страдание, причиненное неблагодарностью, и незаслуженные оскорбления привели к этому взрыву, – говорит д-р Ваврух. – Он трясся в ознобе, угнетенный горем, разрывавшим ему сердце».
Исходя из этих различных наблюдений, д-р Клоц-Форэ ставит такой диагноз: бурное воспаление легких, затем атрофический цирроз Лэннека (болезнь печени) вместе с асцитом (водянка нижней части туловища) и отеком нижних конечностей. Он полагает, что этому способствовало злоупотребление спиртными напитками. Того же мнения держался и д-р Мальфатти: «Sedebat et bibebat» («Сидел и пил»). – Р. Р.
88
В воспоминаниях певца Людвига Крамолини есть потрясающий рассказ о посещении Бетховена во время последней его болезни. Бетховен был весь просветленный и полон самой трогательной доброты. – Р. Р.
89
Операции были сделаны 20 декабря, 8 января, 2 февраля и 27 февраля. Несчастного, на ложе смерти, заедали клопы (письмо Герхарда фон Брёнинга). – Р. Р.
Этим благом было избавленье, «конец комедии», как сказал он, умирая, а мы скажем – трагедии его жизни.
Он умер во время грозы – страшной снежной бури – среди раскатов грома. Чужая рука закрыла ему глаза [90] (26 марта 1827 г.).
Дорогой Бетховен! Немало людей восхваляли его величие художника. Но он больше, чем первый из музыкантов. Он – самая героическая сила в современном искусстве. Он самый большой, самый лучший друг всех, кто страдает и кто борется. Когда мы скорбим над несчастьями нашего мира, он приходит к нам, как он приходил когда-то к несчастной матери, потерявшей сына, садился за фортепиано и без слов утешал ее, плачущую, песней, смягчавшей боль. И когда нас охватывает усталость в нашей непрерывной, часто бесплодной борьбе против слишком мелких добродетелей и столь же мелких пороков, – какое несказанное благо окунуться в этот животворный океан воли и веры! Он заражает нас доблестью, тем счастьем борьбы, [91] тем упоением, которое дается сознанием, что жив в тебе бог. Кажется, что в своем ежечасном, постоянном общении с природой [92] он как бы впитал в себя ее сокровенные силы. Грильпарцер, который поклонялся Бетховену с каким-то благоговейным страхом, говорит о нем: «Он достиг того опасного предела, где искусство сливается воедино со стихиями, дикими и своенравными». А Шуман пишет о симфонии до-минор: «Сколько ее ни слушаешь, она всякий раз неизменно потрясает своей могучей силой подобно тем явлениям природы, которые, сколь бы часто они ни повторялись, всегда наполняют нас чувством ужаса и изумления». Шиндлер, с которым Бетховен был наиболее откровенен, писал: «Он овладел духом природы». И правда, Бетховен – это сила природы; и поистине грандиозное зрелище – эта битва стихийной силы со всей остальной природой.
90
Юный музыкант Ансельм Гютенбреннер.
«Славу богу! – пишет Брёнинг. – Возблагодарим его, что он положил конец этому длительному и ужасному мученичеству».
Все рукописи, книги и обстановка Бетховена были проданы с аукциона за 1575 флоринов. Список заключал в себе 252 рукописи и книги, относящиеся к музыке, которые в общем были оценены в сумму, не превышающую 982 флорина 37 крейцеров. Его «Разговорные тетради» и «Дневник» были проданы за 1 флорин 20 крейцеров. Между прочими книгами у Бетховена были: Кант, «Естествоведение с теорией неба, Боде», «Введение в изучение звездного неба», Фома Кемпинский, «Подражание Христу». Цензура наложила руку на книги Зейме, Коцебу и Фесслера. – Р. Р.
91
«Я всегда счастлив, когда мне удается преодолеть какую-либо трудность» (письмо к бессмертной возлюбленной). «Я хотел бы прожить тысячу жизней… Я не создан для спокойной жизни» (Вегелеру, 16 ноября1801 г.). – Р. Р.
92
«Бетховен преподал мне науку природы и помогал мне в ее изучении, как помогал и в музыке. Его восхищали не законы природы, но ее изначальное могущество» (Шиндлер). – Р. Р.
Вся жизнь его похожа на грозовой день. Вначале юное, прозрачное утро. Еле уловимое дуновенье истомы. Но уже в недвижном воздухе парит какая-то скрытая угроза, тяжкое предчувствие, и вдруг стремительно проносятся огромные тени, слышится грозный рокот, гулко замирающий в страшной, напряженной тишине, яростные порывы ветра «Героической симфонии» и симфонии до-минор. И все же ясность дня не померкла. Радость пребывает радостью; в скорби неизменно таится надежда.
Но вот наступают десятые годы – душевное равновесие нарушено. Разливается зловещий свет. Мысли самые светлые обволакивает какая-то туманная дымка, она рассеивается, возникает вновь, омрачая сердце своей смятенной и своевольной игрой; часто музыкальная мысль словно тонет в этом тумане, вынырнет раз, другой и вот уже исчезла совсем и только в финале вдруг вырвется наружу гневным шквалом. Даже веселость, и та приобретает язвительный, исступленный характер. Какой-то горячечный бред, какая-то отрава примешиваются ко всем чувствам. [93] Гроза надвигается по мере того, как близится вечер. И вот уже тяжелые тучи, изборожденные молниями, черные, как ночь, набухшие бурями, – начало Девятой. Внезапно в самый разгар урагана мрак разрывается, ночь сметена с небосвода – и ясный день возвращен к нам его волей…
93
«О! до чего же хороша жизнь, но моя навеки отравлена!» (vergiftet) (письмо от 2 мая 1810 г. Вегелеру). – Р. Р.
Какое завоевание может сравниться с этим? Какая битва Бонапарта, какое солнце Аустерлица могут поспорить в славе с этим сверхчеловеческим трудом, с этой победой, самой сияющей из всех, которую когда-либо одерживал дух? Страдалец, нищий, немощный, одинокий, живое воплощение горя, он, которому мир отказывает в радостях, сам творит Радость, дабы подарить ее миру. Он кует ее из своего страдания, как сказал он сам этими гордыми словами, которые передают суть его жизни и являются девизом каждой героической души:
Радость через Страданье. Durch Leiden Freude. [94]1903 г.
Приложения
І. Гейлигенштадтское завещание
О люди!вы, которые меня ославили и сами считаете меня озлобленным, сумасшедшим или человеконенавистником, о, как вы несправедливы! Вы не знаете той скрытой причины, по которой я кажусь вам таким. И сердцем и умом я с детства был склонен к нежным и добрым чувствам, я даже всегда ощущал в себе готовность совершать великие дела. Но подумайте только – вот уже шесть лет япребываю в таком ужасном состоянии, а несведущие лекари еще ухудшают его, обманывая меня из года в год надеждой на улучшение, и, наконец, теперь я вынужден примириться с тем, что это болезнь длительная,на излечение коей, быть может, понадобятся годы, а возможно и вовсе неизлечимая. По природе пылкий и деятельный, даже не чуждый светских развлечений, я еще почти юношей вынужден был отказаться от людского общества и вести одинокую жизнь. Если иной раз я и пытался преодолеть это, каким жестоким испытанием было для меня всякий раз новое подтверждение моего увечья. И ведь мне невозможно было сказать людям: «Говорите со мной громче, кричите, потому что я глухой!» Как мог я открыться,что у меня поражен орган чувства, который у меня должен бытьболее совершенным, нежели у других; аведь когда-то я поистине отличался таким исключительным совершенством слуха, каким обладают немногие из моих собратьев. Ах нет! этого я был не в состоянии сделать. Простите же меня за то, что я вынужден сторониться всех, меж тем как мне хотелось бы быть среди вас. Мое несчастье для меня тем мучительнее, что я из-за него остаюсь непризнанным. Мне не дано находить отдохновение в обществе людей, в тонкой беседе, во взаимной откровенности. Один, совершенно один! Я не решаюсь появляться на людях, пока меня не вынуждает к тому крайняя необходимость. Я должен жить, как отверженный. Едва только я попадаю в какое-нибудь общество, как меня охватывает чувство мучительного страха, я боюсь себя выдать, боюсь, что люди заметят мое несчастье.
Вот из-за чего эти последние полгода я жил в деревне. Мой ученый доктор предписал мне беречь слух, сколько это возможно. Он предупредил мои собственные намерения. И все же не раз, когда меня охватывала жажда общения с людьми, я поддавался этому чувству. Но какое унижение, если случалось, что кто-нибудь рядом со мной слышит издалека флейту, а я ничего не слышу,или он слышит, как поет пастух,а я опять-таки ничего не слышу. [95] Такие испытания доводили меня чуть не до отчаяния; я был недалек от того, чтобы наложить на себя руки. – Искусство!Только оно одно и удержало меня. Мне казалось немыслимым покинуть этот мир прежде, чем я не выполню того, к чему я чувствовал себя призванным. Итак, я продолжал влачить свою несчастную жизнь, поистине несчастную, ибо организм мой до такой степени чувствителен, что малейший пустяк может повлиять на меня и мое состояние из прекрасного сразу переходит в самое скверное. – Терпение! – так говорят мне. Вот что мне должно выбрать себе в наставники. Я это и делаю. Надеюсь, что стойкость моя не ослабнет до тех пор, пока неумолимые Парки не пожелают прервать нить моей жизни. Быть может, мне станет лучше, а может быть, и нет: я готов к этому. В двадцать восемь лет я уже превратился в философа, что не так-то легко, а для художника еще труднее, чем для всякого другого.
Божественный промысел! ты проникаешь вглубь моего сердца, ты знаешь его, ты видишь, что оно полно любви к людям и желания делать добро. О люди! если вы когда-нибудь прочтете это, подумайте, как вы были несправедливы ко мне – и пусть страдалец утешится, видя такого же страдальца, как он сам, который, вопреки всем преградам, воздвигнутым самой природой, сделал все, что было в его силах, дабы удостоиться звания художника и войти в число избранных.
Вы, братья мои, Карл и (Иоганн), сейчас же после моей смерти, если только профессор Шмидт будет еще жив, попросите его от моего имени, чтобы он описал мою болезнь и приложите к истории моей болезни это письмо – затем, чтобы после моей смерти, люди, сколь возможно, примирились со мной. В то же время я объявляю вас обоих наследниками моего маленького состояния, если можно его так назвать. Разделите его между собой по-хорошему, живите в согласии и помогайте друг другу. То,что вы мне сделали дурного, вы знаете, я вам это давно уже простил. Тебя, брат Карл, я благодарю особо за преданность, с какою ты относился ко мне последнее время. Желаю вам жизни более счастливой, более свободной от забот, чем моя. Растите детей ваших в добродетели:только она одна и может дать счастье, а совсем не деньги. Говорю это по личному опыту. Она одна поддерживала меня в несчастье, только ей да искусству моему я обязан тем, что не кончил жизнь самоубийством. Прощайте! Любите друг друга! Благодарю всех моих друзей, в особенности князя Лихновски и профессора Шмидта. Мне желательно, чтобы музыкальные инструменты князя Лихновски сохранились у кого-нибудь из вас. Но только чтобы это не повело ни к каким раздорам между вами. А коли будет нужда и они смогут вас выручить, продайте их. Как счастлив я буду, если окажусь вам полезным, даже и в могиле.
Если бы оно так было, я с радостью поспешил бы навстречу своей смерти. Если же она придет раньше, чем мне представится возможность раскрыть все мои дарования, то, невзирая на мой жестокий рок, я хотел бы отодвинуть безвременный конец. Но даже и так – все равно я буду доволен. Разве не явится смерть для меня освобождением от бесконечных страданий? Приди, когда хочешь! Я встречу тебя мужественно. Прощайте! и не забывайте меня совсем после моей кончины. Я заслуживаю того, чтобы вы думали обо мне, потому что я при жизни часто думал о вас и старался, чтобы вы были счастливы. Будьте же счастливы!
Людвиг вон Бетховен. Гейлигенштадт, 6 октября 1802 года.94
К графине Эрдеди, 10 октября 1815 г. – Р. Р.
95
По поводу этой горестной жалобы мне хочется привести одно наблюдение, которое, как мне кажется, никогда еще не было высказано. Известно, что в конце второго отрывка «Пасторальной симфонии» в оркестре слышится пение соловья, голос кукушки и перепела. Да и вообще вся симфония пронизана пением и звуками природы. Эстеты много рассуждали по поводу того, должно ли одобрить эти попытки подражательной музыки, И ни одному из них не пришло в голову, что Бетховен ничему не подражал, ибо он ничего не слышал: он воссоздавал внутри себя тот мир, который уже перестал для него существовать. И потому так трогает этот живой гомон птиц, что он мог слышать их только внутри себя, – Р.Р.