Помимо «расстеганного», как тогда говорили, стиля автора и его еще более «расстеганных» идей, у Екатерины Романовны были особые причины для недовольства как самим Радищевым, так и «Обществом друзей» в целом. Эти причины лежали в той области, которую принято называть «литературократией». Речь идет о литературе не как об искусстве создания текстов, а как о процессе издания книг, их распространения, влияния на умы и в конечном счете достижения автором определенного положения в обществе — пророка в своем отечестве.

Осуществляя такой титанический труд, как создание словаря, Дашкова претендовала на очень высокое место в тогдашнем литературном мире. Под ее руководством работала большая группа писателей и ученых, княгиня стояла во главе государственного учреждения, созданного специально, чтобы контролировать литературный процесс. Благодаря этому Екатерина Романовна становилась своего рода «бабушкой русской словесности». С ее официального благословения должны были появляться все значимые книжные новинки русских авторов. Писателям следовало советоваться с академией, уважать мнение княгини.

В то же время в России были разрешены частные типографии и не запрещалось создание самостоятельных сообществ творческих людей. В этих условиях должное уважение проявляли далеко не все. Среди молодых авторов постоянно обнаруживались выскочки, которые игнорировали опыт, опеку, поправки «старших по званию», выказывали пренебрежение к академическим чинам. Скромное поначалу «Общество друзей» со временем расширилось, обзавелось поклонниками и покровителями в чиновной среде, а также среди флотских офицеров. Выпускало свой журнал, то есть претендовало на роль альтернативного центра литературной жизни Петербурга [1418] . Его соперничество с академией обозначалось все резче.

Среди писателей общества Радищев, благодаря своей революционной пафосности, выглядел особенно заметно. Он и раздражал в первую очередь. Но, как ни странно, не столько цензоров, сколько ученых из академии. К началу 1790-х годов Александр Николаевич зарекомендовал себя как политический писатель модного просветительско-революционного толка с откровенной и даже подчеркнутой оппозиционностью к правительству. То, что такой человек продолжает служить и ходит в немалых чинах, получает награды и пользуется благоволением императрицы, только усиливало «ажиотацию» вокруг него.

Странное дело, но ни одна из политических статей Радищева не вызвала неудовольствия начальства. А ведь все крамольные мысли, собранные вместе в «Путешествии…», так или иначе звучали в ранних публикациях автора и благополучно прошли цензуру. Никто не преследовал писателя, не изгонял его со службы, не ссылал в Сибирь… В такой нарочитой терпимости правительства был знак времени — в окружении Екатерины находилось место откровенным оппозиционерам, вроде Н. И. Панина или А. Р. Воронцова.

А вот французские дипломаты еще в начале царствования нашей героини замечали, что, отправляя пансионеров за границу, самодержица сама готовит себе непримиримых противников. Так, в 1763 году Бретейль доносил в Париж: «Уже двадцать лет, как правительство неосторожно отпускает многих молодых людей учиться в Женеву. Они возвращаются с головой и сердцем, наполненным республиканскими принципами, и вовсе не приспособлены к противным им законам их страны» [1419] . Из этого делался вывод о близкой революции. Пугачевщина казалась ее предвестником. Сословные реформы Екатерины отсрочили начало нового мятежа, но, по расчетам Версаля, взрыв был неизбежен.

К концу царствования, когда в Париже уже пала Бастилия и свирепствовал якобинский террор, французские авторы не перестали мечтать о потрясениях в России. Однако ожидание скорой смуты сменилось осторожными предположениями о сроке в сто с лишним лет, необходимом для развития третьего сословия. Даже такой восторженный вестник бури, как Шарль Массон, вынужден был признать: «Если французской революции суждено обойти весь мир, несомненно, Россию она посетит после всех. Французский Геркулес как раз на границе этой обширной империи поставит две колонны с надписью: „Крайний предел“, и надолго остановится тут Свобода».

Памфлетист ошибся: русская смута оказалась еще страшнее французской. Но срок, в который созреют семена, брошенные в мерзлую почву, он назвал точно — век.

За время царствования Екатерины русское дворянство ушло далеко вперед по пути нравственного развития. Массон сумел уловить ту неловкость, которую испытывал благородный человек конца XVIII века при мысли о том, что ему придется поцеловать руку государя [1420] . Неслучайно возник анекдот, будто Радищев при награждении его орденом Святого Владимира не преклонил колени перед императрицей. В реальности такого казуса случиться не могло — иначе Екатерине пришлось бы встать на стул, чтобы возложить на кавалера орденские знаки. Но сам по себе рассказ показателен. Он подчеркивает не только вольнодумство будущего автора «Путешествия…», но и тот факт, что просвещенное общество в это время уже тяготилось даже внешними знаками выражения верноподданнических чувств.