Рейневан ничего не сказал. Лишь проглотил слюну и кивнул головой. Горн тоже молчал.

– Я верил в дело революции, – наконец сказал Рейневан. – У меня было неподдельное ощущение миссии, борьбы за веру апостольскую, за идеалы, за социальную справедливость, за новое лучшее завтра. Я действительно искренне верил, что мы изменим старый строй, что сдвинем мир с закостенелых основ. Я боролся за наше дело, глубоко веря, что наша победа покончит с несправедливостью и злом. Я готов был отдать за революцию кровь, готов был пожертвовать собой, броситься камнем на амбразуру… И бросился, как безумец, как слепец, как клоун. Как ты там говорил? Фанатизм? Зелотский пыл? Подходит. Просто вылитый я. А теперь что? Зелот и неофит получит по заслугам; глупая ослепленность и сумасшедшая страсть приведут к тому, что он получит по шее, что пострадает не только он сам, но и его близкие и любимые. Ха, надеюсь, что дела эти будут описаны в какихнибудь хрониках. В назидание и предостережение другим неофитам и глупцам, готовым дать слепо увлечь себя и жертвовать. Чтобы знали, как оно есть.

– Да ведь всегда так. Ты разве не знал?

– Теперь знаю. И запомню…

– Ваша милость Гоужвичка!

– Чего?

– Корчма. Может, остановимся?

Гоужвичка заворчал и заурчал.

Гоужвичка, командир эскорта, был типом ворчливым и молчаливым, ворчанием и молчанием он уходил от всех вопросов, понадобилось какоето время, чтобы Рейневан сумел сообразить, что родовое имя Гоужвички – это не «Вичка», не «Жвичка» и не «Ожвичка». Остальные четверо кнехтов тоже не были слишком говорливыми, даже между собой разговаривали редко. Одного, кажется, звали Заградил, а второго – Сметяк. Но уверенности не было.

– Ехать нам далеко, – заворчал Гоужвичка. – А мы всего лишь в Либине, еще даже Шумперка не достигли. Торопиться надобно, а не останавливаться.

– Глянь, я ранен, – Рейневан показал на бинты вокруг головы. – Надобно сменить перевязку. Иначе будет гангрена, меня начнет лихорадить, и я помру по дороге. В Праге за это не похвалят, можешь мне поверить.

В действительности ранение заживало вполне хорошо, ухо не напухало, пульсирующая боль ослабла, заражения не было. Рейневан просто хотел дать отдохнуть уставшим от седла ягодицам и насладиться давно не пробованной кухонной едой. А от трактирчика, притаившегося на перепутье, ветерок доносил вполне приятные ароматы.

– Не похвалят в Праге, – повторил он, насупившись. – Виновных к ответственности привлекут, как пить дать.

Гоужвичка заворчал, в этом ворчании отчетливо слышались достаточно обидные эпитеты в адрес Праги, пражан и ответственности.

– Стаем, – согласился он наконец. – Но чтоб недолго.

Внутри, в пустой горнице, сразу же выяснилось, спешка Гоужвички была притворной, а возражения лишь напоказ.

Командир эскорта с задором не меньшим, чем Сметяк, Заградил и все остальные набросился на постный суп, горох, кнедлики и тушенную капусту, с не меньшим, чем подчиненные, энтузиазмом лакал очередные бокалы пива, подносимые запыхавшейся прислугой. Наблюдая за ними изза миски, Рейневан с каждым новым бокалом становился увереннее, что вояж будет отложен. Что именно здесь, в корчме под селом Либиною, придется им переночевать.

Скрипнула дверь, хозяин вытер руки о фартук и побежал встречать новых гостей. А Рейневан замер с ложкой на полпути к широко открытому рту.

Новоприбывшие – их было двое – сняли плащи, на которых были следы путешествия долгого и проходившего в условиях часто меняющейся погоды. Один из пришельцев был огромного роста и телосложения, под его шагами пол грохотал и дрожал. Постриженный наголо, с лицом ребенка, причем тронутого кретинизмом. Лицо второго из гостей, более низкого и щуплого, было украшено шрамом на подбородке и большим, благородно горбатым носом.

Оба сели на соседней скамье, пожелавшему принять заказ корчмарю отказали. Молча посматривали на Рейневана и совинецких кнехтов. Настолько пристально, что это было замечено Гоужвичкой, который бросил ответный взгляд. И заворчал.

– Привет, привет компании, – медленно сказал Шарлей, кривя губы в имитации улыбки. – И куда же это компания собралась? Куда, интересуюсь, путь держим?

– Да в Прагу, – выдавил из себя Сметник, прежде чем Гоужвичка успел пинком приказать ему, чтобы заткнулся.

– А вам… – Он с усилием проглотил кнедлик, мешавший ему говорить. – А вам зачем это знать, а? Какое вам дело?

– В Прагу, – повторил Шарлей, полностью его игнорируя. – В Прагу, говорите. Скверная затея, братья. Очень скверная.

Гоужвичка и кнехты вытаращили глаза. Шарлей встал, подсел к ним.

– В Праге хаос, – заявил он, преувеличенно изменяя голос. – Разруха, волнения, уличные бои. Ни дня без резни и стрельбы. Легко, ой легко может там постороннему достаться.

Самсон Медок, который тоже подсел, энергичными кивками головы подтверждал все сказанное.

– Так что зачем в Прагуто? – продолжал демерит. – Нет смысла. Я б не ехал на вашем месте. Да и Пасха на носу. Где собираетесь Воскресение Господне встретить, где свяченого отведать, где яичком поделиться? Во рву придорожном?

– Да в чем дело? – взорвался Гоужвичка. – А?

– Да в вас. – Шарлей продолжал улыбаться, Самсон продолжал кивать головой. – В вашей пользе, братья во Христе. Возвращайтеська вы, советую, домой. Не говорите только, что вам долг не позволяет. От долга, то есть от этого молодого человека, охотно вас избавлю. Выкуплю его у вас. За тридцать мадьярских дукатов. – Резким движением он отцепил от ремня мошну и высыпал на стол горку золотых монет. Заградил чуть не подавился. У остальных глаза едва не повыскакивали из орбит. Гоужвичка громко проглотил слюну.