Он вновь погружается в разглядывание трещинок на потолке. Я брожу по комнате. На будильнике — половина двенадцатого. Засыпаем мы часа в два обычно… Как убить время?

— А что ты предлагаешь? — начинаю злиться. — Туда — нет, сюда — нет. Хотя бы телок каких-нибудь…

— О-ой, дебилина, — в ответ стонет Лёха. — Одни бабы в башке. Проблему сделал… Да спустись, они у входа рядами вон дежурят, только и ждут, кто б их подснял, напоил и оттрахал.

— Вот именно. А на хрена я им пустой? Была бы бутылка…

Лёха, прищурившись, осмотрел меня с ног до головы:

— Да, ты прав — без бутылки с тобой вряд ли кто согласится…

— Идио-от! — Валюсь на кровать.

Тихо. Санек за стеной, видно, срубился… Доживает свои последние дни на гражданке. Мается. Я это ощущение помню. Всё, кажется, конец тебе. Так вот посадят в поезд, лысого, слабого, перепуганного, и повезут на убой. А вокруг жизнь, люди свободные гуляют и не замечают, что ты с ними прощаешься. Равнодушные насчет тебя и счастливые. А тебе все — конец.

Отворачиваюсь к стене, царапаю ногтем выцветшие, полуистлевшие обои.

— Вот скажи, Роман, — необычно культурно, но с прикрытой издевкой начинает Лёха, — сколько тебе лет?

— Двадцать пять скоро. А что?

— Да так… Послушаешь тебя, впечатление, что ты пятнадцатилетний мальчик-колокольчик какой-то. Или, хе-хе, или в натуре, — он готов заржать, — еще ни разу?..

— Придурок, — говорю. — Пойми, мне необходимо общение с ними. Долгое, постепенное… Для меня женщина — это не только… это самое… Это чудо, понимаешь, нет? Нужен трепет, шепот ласковых слов, нежные прикосновения чтоб… А по-твоему: хватай пузырь и беги на случку…

— Хе, я и в одно рыло этот пузырь выжру легко, — перебивает Лёха, — без всяких баб. Мне трех лет сженой до отрыжки хватило. И кстати — надолго!

— Понятно, тогда отдыхай. — Продолжать этот разговор не хочется; несколько романтических фразочек, сказанных сначала вроде как в шутку, разбередили что-то внутри, стало совсем тоскливо.

Я сел на кровати и стал обуваться.

— Ты куда? — спрашивает Лёха тревожно.

— Пойду по коридору пройдусь.

— Пошли вместе.

Коридор длинный — через весь этаж. Мы живем в левом крыле общаги, а до конца правого метров триста, если не больше. Справа и слева частые двери. Коридор узкий, полутемный, половина ламп дневного света перегорела, другая светит слабо, часто мигая и потрескивая. Стены покрашены темно-синей краской, а двери какой-то болотной.

Проходим мимо опустошенных кухонь, вонючих пещер умывалок и уборных, запертых помещений для стирки — бывших душевых… А девочки той, на подоконнике, уже нет. Зря. Вот сейчас бы как раз подойти, заговорить, познакомиться. То да сё. Лёха, оказавшись от нее в двух шагах, стопроцентно бы согласился помочь мне…

— Давай все-таки заглянем к Павлику, — предлагаю, когда, дойдя до тупика в правом крыле, мы повернули обратно. — Вдруг что, а?

— Хрен с тобой, давай…

На одних дверях красивые жестяные таблички с цифрами, на других цифры выведены краской, а то и просто мелом. На некоторых вообще нет ничего… Павлик с Ксюхой живут в четыреста пятьдесят седьмой — у них табличка большая, с какими-то завитками вокруг номера, словно на двери богатой квартиры.

Павлику под тридцатник. Это невысокий, начавший лысеть парень, сухопарый, с сизо-бледным лицом и мелкими, изъеденными кариесом зубами. Конечно, нигде не работает. Нашел вот страшную, а потому ценящую мужчин и покладистую бабищу с жильем каким-никаким и лег на кровать. Ксюху он называет «мама», а она его гордо: «мой мужчина». Иногда Павлик уходит в степь за городом, собирает коноплю, еще посещает библиотеку, очень любит читать приключения и простенькие детективы.

Стучу.

— Открыто! — не слишком гостеприимный женский голос с той стороны.

Входим. Комната кажется совсем мизерной. Это из-за шкафа, широкой кровати, двух столов и всякого барахла, непременного для создания так называемого уюта.

Ксюха возится у плиты, что-то варит. Павлик, конечно, лежит с книгой.

— Чё приперлись? — интересуется парикмахерша.

— Да вот… — я мнусь, а Лёха хмуро молчит, навалившись спиной на дверь. — Да зашли вот… Это самое, Паш…

Тот не реагирует. У него правило: дочитать абзац, заложить страницу старой двадцатипятирублевкой и тогда уж общаться с гостями.

Наконец-то оставил книгу, поднялся. Пожимает нам руки.

— Как дела? — говорит.

— М-м, так… У тебя, Паш, случайно не будет?.. — я щелкнул себя по горлу. — Позарез, а?

— Вы что! Мы с мамой и вкус забыли.

— О-ох, жалко… А травки бы?..

У Павлика на лице появляется недовольство. Он, ясное дело, курнул слегка, больше не хочет, да и халявщики кому ж приятны…

— Самим, парни, надо беспокоиться. Все пустыри позаросли — выходи и рви на здоровье.

— Да конечно, конечно, Паш, — виновато киваю, — каждый день собираемся, но все как-то… А тут подперло — сил нет… — горько вздыхаю, голос делаю жалобным до предела: — Может, стаканчик в долг бы? Для кузьмича.