— А что, разве папа не мог освободить сегодня день?

И я уловил в ее голосе обиду.

Тогда я стал объяснять ей, что мы пришли в порт всего на шесть часов, а капитан должен подписать такое количество бумаг, переговорить с таким множеством людей, что ему обычно не хватает времени даже позвонить домой по телефону. И, рассказав это, я не удержался и ввернул:

— Поэтому и не все жены выдерживают капитанов… уходят.

Ира строго посмотрела на меня, блеснув стеклами очков, и сказала назидательно:

— Моя мама не ушла… Она полюбила другого человека. Очень полюбила… За это людей не винят.

— Ну, естественно, — согласился я. — Зачем же за это винить?

Ира тут же вскинулась, — видимо, решила, что я ответил ей с насмешкой, — и спросила сурово:

— Вы не верите в большую любовь?

— Я верю даже в маленькую, — сказал я. — Если, конечно, ее можно измерить. Только вот я что-то не слышал, какая тут есть единица измерения.

Ира помолчала, потом опять посмотрела на меня строго.

— Мне не нравится, как вы со мной разговариваете, — сказала она. — Все время такое впечатление, будто вы задираетесь.

Я удивился: она попала в точку — я и в самом деле, не зная почему, стал задираться. И тут мне пришла на ум странная мысль: а ведь вполне возможно, что эта девушка могла бы стать моей сводной сестрой; правда, она, наверное, и не подозревает об этом.

— Больше не буду, — сказал я.

— Значит, вы и верно задирались… Почему? Вам что-то во мне не нравится?.. Ну, говорите же! Я не обижусь.

— Что же я должен говорить?

— А то, что вам во мне не нравится.

— Ну, если вы требуете…

— Говорите же!

— Да вот эта ваша сухая строгость. Прямо как гимназисточка прошлого века.

Я еще не успел договорить, как она рассмеялась и смеялась звонко, долго, взмахивая одновременно обеими руками и хлопая себя ими по колену.

— Вот это да! — наконец сказала она. — А меня ругают, что я хиппежница!

— В таком платье?

— Это я сейчас в таком, — махнула она рукой. — Костя, а можно на «ты»?

— Ну конечно.

— Просто я боюсь стать синим чулком, а меня туда иногда заносит. Наверное, это мамины гены… Ну, а через отцовские — во мне бунт. Моряки — ведь они все бунтари. Верно?

Я прикинул это слово относительно Луки Ивановича и подумал, что вот уж это-то к нему никак не подходит, ну какой же он бунтарь… А ведь все-таки удрал он из дома после девятого класса в Одессу, чтобы поступить палубным матросом на «Новороссийск», где в первый же день мариманы и бродяги пропили его новенький коверкотовый костюм… Вообще-то, конечно, моряк должен быть в душе бунтарем.

— Тогда выпьем, — сказал я.

— Выпьем, — ответила она, — только немножко.

Я достал бутылку сухого анжуйского — хранил на всякий случай это знаменитое вино д'Артаньяна, — достал коробку конфет и сказал, подняв бокал:

— Рад приветствовать дочь капитана на борту славного корабля, совершающего плавание вокруг света!

Она засмеялась, и мы выпили с ней по нескольку глотков.

— Очень вкусно, — сказала она и теперь уже с доверием посмотрела на меня. — Слушай, Костя, ты мне помоги, пожалуйста… Я вижу, ты откровенный парень. Скажи честно: мой отец хороший человек?

Я усмехнулся и сказал:

— Все дело в том, что ты под этим имеешь в виду.

— Порядочность, — сразу же выпалила она.

— Тогда будь уверена, — сказал я, — это в нем есть.

— А чего в нем нет?

— Он мой капитан, а о начальстве плохо не говорят.

— Ясно, — кивнула она. — Спасибо и на этом.

— На здоровье, — ответил я. — Только если ты пришла на пароход выяснить, хороший ли человек твой отец, то тебе, пожалуй, надо бы было пойти с нами в плавание.

— Ну да, — согласилась она. — По это невозможно. А то бы пошла… Ну, вот что, Костя, ты, видно, тут не все понимаешь. Когда я спрашивала дома про отца, мне всю жизнь говорили — вот он перед тобой, Борис Сергеевич. И это была правда. Он действительно был мне отцом. А теперь я захотела увидеть настоящего. Это ведь еще не значит, что я должна его признать как человека. Верно? Мне от него ничего не нужно. Профессию я выбрала. Получу диплом, и точка… Но тут есть другая сторона дела. А вдруг я ему нужна?