Виктор вздохнул и поморгал. Мысль о Наталии упорно перла в голову и отпихивала локотком думы о Бэре. Неудивительно, если сопоставлять по привлекательности старого борова и юную гурию… Получается… Бэр, значит, в среду ввалится во «Франкфуртер Хоф». Битте менять квартиру. Надо поаккуратнее выведать, что за номер Мирей забронировала в отеле у вокзала. Ну и афронт! Стоило подманивать Наталию пышным Франкфуртом, чтобы волочь ее в убогий пансион! Убогий — ладно бы. А если номер прям-таки на одного, с сиротскою койкой?

В разгар этих мыслей на сотовый телефон Виктора позвонила дама. А, это она, ожидаемая! Увы, wishful thinking. Нет, это была другая. У этой не было и не могло быть фигурно стриженной смоляной челки и обезоруживающего гонора в сочетании с обезоруживающей неуверенностью. Не было хрупких пальчиков с десятком кривых колец подружкиного чекана. Громадных зрачков. Эта особа не была мгновенно изменяющей решения, резкой, афористичной, непререкаемой Наталией, за которой Виктор гонялся с июня, оборвав такую красивую Мирейкину любовь.

Ну, не то чтоб односторонне оборвав! От Парижа до милого Милана, как ни старайся, рукой не достанешь, и Мирей в свои двадцать четыре года явно бытовала в Париже не по-монашески. Не по-монашески и Виктор в Милане привычно жил в свои сорок шесть. Так что, как следовало ждать, после непродолжительной увертюры их история заскорузла и раскрошилась, как старый бинт.

Кстати, не одна Мирей была принесена в жертву идолу. Виктор упразднил и упоительные шашни с булочницей — снизу, из ароматной двери, из розмариновой пекарни, с брызгочками пота над бровями, с футболистом-балбесом братом, от единого которой вида, этой Дезире (ракурс декольте с верхнего этажа), Виктор улетал чувством в Италию знойного Возрождения: Форнарина! А Дезире стягивала крахмальную скуфейку с кос и перекурлыкивалась с ним с первого этажа на третий, запрокинув голову и полуразведя уста и заглядывая на верхнюю галерею. И потом взбегала по грохотливым железякам в его дом прямо с рафаэлевого полотна.

Сорокалетний бобыль, холостяцкий дом, тяга к сменам. Прелестное разнообразие, что ни говори, вносит в жизнь эта пекариха. Ее однодневные одежки с базарных развалов. Бесконечно напяливаемые и стаскиваемые колечки, подвески, цепки. Все эти стразовые крестики, киски блискучие для пекарихи — запретная радость. Носить их нельзя, чтобы они не попадали, как в неаполитанской кинокомедии, в тесто пицц. Поэтому жизнь ее проходит то в нацепливании этих мелких верижек, то в сложном их расстегивании и раскладывании по подручным поверхностям у себя в спальне. А часто и в спальнях не у себя.

Пока она взбегала к Виктору, мальчишка-брат косился на происходящее, как бешеная лошадь, но молчал. Когда же перестала взбегать, юный футболист, тупо отрабатывавший приемы пяткой во дворе, похоже, исполнился намерения прийтись одним из самых крепких пасов по Викторовой заднице. Виктор в отчетный период уже не позванивал, в скобках сказать, и смурной, однако фигуристой деве Стелле из этнографического музея. Отставка на все лето как Дезире, так и Стеллы, не говоря уж о Мирейке, явила целую триаду принесенных на Наталиин алтарь жертв.

Может, Наталия звонит, что получила его напористую почту? Что согласна погулять на закате? Готова за ним зайти и отвезти в замечательный новый ресторан с выставкой картин, за все платит редакция? Что она опять подрядилась писать для воскресного приложения выставочно-гастрономический этюд?

Нет. Это не Наталия. Значит, не приближается счастье. Хотя даже и звонок не означал бы, что счастье в кармане. Неделю назад Нати обещала прийти. Виктор размечтался — с ночевкой. А в последний момент перезвонила, что не сможет подняться к Виктору. Посмотреть кассету Фрица Ланга было бы чудно. Не пересматривала с университетских лет. Но как потом лететь на саммит, не собрав чемодана! Что? Ты что, обижаешься?

Вот уже несколько месяцев Наталия на все, что слышит от Виктора, отвечает и в нравственном и в интеллектуальном смысле, и интересуется, и глубоко понимает всю европейскую половину его личности (вторая, русская, часть Викторовой души для нее была и остается симпатичным, но темным лесом), и любой с ней разговор — это сплошные умственные кульбиты и фуэте, но, увы, приблизительно за пятнадцать секунд до перехода к иным кульбитам, которые вообще-то общеприняты между женщинами и мужчинами и о которых Виктор только и волнуется, начиная с первого «прошу прощения», оброненного между ними шестого июня, в два часа дня, в проходе между сиденьями венецианского поезда, где Наталиины кроссовки торчали абсолютно посередине прохода, и он налетел — и вляпался носом в расправленную на ее столике программу фестиваля — и еле выровнялся — и вмазался взглядом в бьющую из-под ресниц синеву — и, к счастью, в голове за этот миг уже опозналась аляповатая графика программы, такую же афишку он сам вынимал из конверта на прошлой неделе, это рутинная рассылка, таких приходит двести, но ему, на диком адреналине, в ту же секунду, боже, посчастливилось вспомнить, о чем в той афишке речь, и тут же он понесся рассыпать трели соловьиные, и девушка втянулась в беседу, и главное было уже не позволить ей выйти, не дать ей выйти никуда и никогда, поэтому Виктор, не признаваясь, что едет подписывать соглашение об оцифровывании документов из фонда Чини, выпалил на ходу, будто собирается на тот же литературный фестиваль, что и красотка, а коли так, то прямо с паровоза он повел ее по Венеции, и они дошли до аудиториума Святой Маргариты, и тут-то Виктор хитро ввернул про Чини, что фонд занимает целый остров, остров Святого Георгия, и туда никого не пускают, а попасть туда и посмотреть монастырь можно только вместе с ним, с Виктором, — с того самого мига вот уже четыре месяца Наталия приблизительно за пятнадцать секунд до дела выскальзывает из Викторовых рук как пери, потому что в коридоре шумят и кто-нибудь сейчас войдет, потому что через час у нее билет на какой-нибудь там поезд, на самолет, на верблюда, а в большинстве случаев потому, что серебристый ее телефон голосом украинско-молдавско-румынской няньки визжит вдруг, что у Марко рвота, или что уже пришли, на сутки поперед условленного, циклевать паркет, или что сработала противоугонка на Наталииной запаркованной машине, а отключить ее нянька, естественно, не умеет.

Противоугонка эта вообще не знает себе равных по загублению Викторовых сладких замыслов. Вчера в нежный момент уже не по телефону, а наяву она заверещала под окошком с улицы: «Ваську-ваську-ваську-ваську-ловите-ловите-ловите-ловите». Наталия сбежала к машине, да уж, отключив сирену, заодно глянула на часики, досадливо качнула головой, махнула Виктору от низу и была такова.

Был два месяца назад перепуг. Мало того что Наталия весь август, пока Италия валялась на пляжах, вкалывала на родимую «Стампу», как кубинец на сафре. Так еще и появился страх, что и в сентябре она будет сидеть приклеенная к ребенку и даже будет возить его в Турин с раскраской и фломастерами на заседания редсовета. Дело в том, что ее молдаванка-румынка Валя уехала в конце июля, как положено, на родину и оттуда дала знать, что о возвращении речи быть не может — загулял и запил муж, стройку забросил, Валины кулоны раздарил девкам. Хорошо, что Виктор сохранил телефон Любы, опытной сиделки, проухаживавшей в Киеве последние полтора года за покойной бабулей. Виктор мигом сосватал Наталии эту умелую Любу. Через неделю Люба высадилась из автобуса, прибывшего из Украины, со спортивной сумкой. У Виктора потеплело в животе. Вот теперь-то у Наталии время освободится. И теперь она ему, Виктору, сможет время уделить.