С тех пор Вика не менее раза в неделю звонил в двери плетнёвских квартир, куда изгнанника временно пускали жить.

Все жилье было скитальческое. Плетнёву с первого дня, с фешенебельных апартаментов, предлагавшихся от щирого сердца, было неуютно на чужих площадях. Когда он прилетел, прямо из Орли французский издатель привез его к себе, объявил, что отбывает в рождественский круиз, вручил Лёдику ключ от этажа на рю Медиси, показал набитый холодильник, расцеловал, разулыбался, но не пояснил ни как, например, колонку зажечь, ни как отопление растапливать.

Тогда газ при любой возможности отключали — энергетический кризис. В Британии вообще вырубали уличное освещение. В Италии грозили «воскресеньями без машин». В Париже мерзли. Каждый жилец включал, конечно, отопление утром и вечером. Но ведь включать-то надо было уметь. Лёдик попытался раскочегарить газетами камин. Спасибо святым заступникам, не вышло. Глядел на фешенебельное убранство квартиры. Матерился, в частности, что «даже на пипифаксе в сортире у них возлежит какая-то лилия». Приходила консьержка поливать растения и давать галеты коту. У нее Лёдик спрашивать побоялся. Так что построил себе окоп, как в героическом Сталинграде. Свил кокон из самим же привезенного в подарок хозяину таджикского халата, местного гагачьего одеяла и двух подобранных с паркета ковров. Консьержка пропылесосила оголившийся из-под ковров пол, но в прочих отношениях поделикатничала и вопросов не задала. А вот пришел бы тогда Вика наведать неопытного жильца, мог бы и согреть, и научить. Впрочем, житье Лёдика там продлилось недолго. «Шикарно, усраться можно, но приходится уматывать», — черканул он в одной из открыток Лере в Киев. И двинул по кругу, по домам друзей. Где по неделе, где по три дня, а где живал и по месяцу, перед тем как окончательно осесть уже на своей, законно рентуемой у государства и самостоятельно обставленной социальной квартире в «Малаховке» — в пригороде Малакофф.

Лёдику вообще-то не хотелось жить в пригороде. Он мечтал о Монпарнасе. Полюбил его сперва по путеводителям, потом по двум своим туристским приездам. А в парижский период выучил, освоил, обцеловал. Ежедневно и из Малаховки продолжал ездить туда. Сидел в кафе «Монпарнас», уткнувшись в газетку, насколько хватало его сомнительного французского языка — даже не «Фигаро», хотя какая уж серьезность в «Фигаро», а то, что называл «Веселенькой Франс Диманш», просто несколько листиков сплетен, хорошо, не видал этого непрезентабельного зрелища Ульрих.

Догуливал до рю Муфтар.

— Конечно же, Муфтар, — услышал Вика про себя Лёдикин голос. — Ты помнишь Муфтар?

— Да, я помню Муфтар, — ответил Вика воображаемому Лёдику, — мне говорили, что улица проложена древнеримскими легионерами. В моей фантазии именно они примостили сосновую шишку над кабачком Атоса и Арамиса на площади Контрэскарп. Помню и твой крохотный ресторан там же рядом на углу рю Монтань-Сент-Женевьев, и вверху была церковь Сент-Этьен-дю-Мон, и я все думал о деде — как было бы здорово, если бы ты и дедик, побратимы, попросту хотя бы раз вдвоем смогли, как вам мечталось, усесться в этом ресторане и заказать там чего-нибудь замечательного, запивая белым вином… «Беспоследственным винишком», как любил говорить ты, Лёдик.

…Ну, а до Малакофф было длинное скитание «по гостям». На одну из этих неведомо чьих временных квартир в феврале и пошел к нему, плакать вместе, пятнадцатилетний Вика. Телеграмма о смерти деда была вложена в школьный дневник.

Он шел, портфель тянул руку, по обжитому району, от места, где находилась их с мамой и Ульрихом… теперь уже только с Ульрихом квартира. С мелкой, белой, в завитках, перекошенной и асимметричной площади Сен-Жорж, на которой поворачивает от Монмартра прямо на театр, с риском для идущих со спектакля граждан, поскрежетывающий автобус. Не трамвай. Но тормоза свистели трамвайно. Все почти как в Киеве. Сколько вечеров он, не решаясь спуститься в город, площадь Сен-Жорж с балкона изучал!

От заменившего собой древний фонтан, страстно полюбленного Лёдиком памятника Гаварни в середине площади («Какой милый, чудный памятничек с персонажами карнавала — ну что за прелесть памятники с персонажами — Крылов в Летнем саду с мартышками и мишками, Дюма-пер на площади Мальзерб — там такой лихой д’Артаньян, и так хочется на его фоне сняться, правда, Вика?») Вика поначалу брал курс на рю Каве. Нервы были натянуты, Вика на ходу терзал свободной рукой оттопыренное левое ухо с досадным прыщом на козелке, которого жутко стеснялся: вот уж некстати, прыщ в трагический момент, — и выбирал маршрут потише и побезлюднее. Чтоб не соваться на бульвар Рошешуар. И особенно не попадать под эстакаду. Как-то не так болезненно, если придерживаешься рю Клозель и тенистой авеню Трюден. После чего уже легко. Дальше густые переулки. Там фасады беспрерывно красили. Перекликались рабочие, нависали ремонтные сетки.

Протащившись двадцать минут или полчаса, Вика доплелся до Пуассоньер и закашлялся от едкой пыли. Почихал и понял, что, оказывается, плачет опять.

Лёдик встретил Вику в захламленной прихожей. Старинная вешалка проседала под советским количеством пальто и шарфов, осеняющих тапковый курган. Удивительно, как европейскую барскую квартиру заезжий писатель за два дня преображает в нечто коммунальное.

Плетнёву очень нравилось в новом обиталище. Блеск! Намерзнувшийся и не мывшийся в шестом арондисмане Лёдя ежедневно возлегал в хозяйской ванне по целому часу в день «не хуже Жана Марэ».

Говорить они поначалу не могли, сидели молча на диване. Лёдик сказал, что парень вырос и его не узнать и что очень своевременно Вика развел прыщи. Значит, производит достаточно взрослых гормонов.

Что сна по ночам порядочного нет, приходится выпивать крепенько, чтобы хоть как-нибудь всхрапывать. Что непростительно ему было уезжать, оставляя в Киеве Симу.

Такой политический отъезд был — как ни кинь, смерть. Но смерть постучалась еще до отъезда к его другу. Надежды на выздоровление не было. Лёдик понимал, что ему невозможно уезжать, и просил отсрочки.