В эту минуту вагон сильно качнуло, и больной от толчка упал вниз лицом.

— Ах, боже мой! Помогите мне, поднимите его!

Больного подняли, он был мертв. Пришлось посадить его в угол, прислонив спиной к перегородке. Он сидел прямо, застывший, окоченевший, и только голова его слегка качалась от каждого толчка. Поезд мчался дальше с тем же громыханьем, а паровоз, видно, от радости, что путь подходит к концу, пронзительно свистел, прорезая безмолвие ночи ликующими фанфарами.

Прошли полчаса, которым, казалось, не будет конца, — и вот путешествие с мертвецом окончилось. Две крупные слезы скатились по щекам сестры Гиацинты; сложив руки, она стала молиться. Весь вагон содрогался от ужаса перед страшным спутником, которого слишком поздно привезли к святой деве. Но надежда превозмогала муки, и хотя у несчастных, скученных в этом вагоне, вновь пробудились страдания, усугубляемые невероятной усталостью, торжественное вступление на землю чудес ознаменовалось радостной молитвой. Больные запели «Ave maris stella»; иные плакали от боли, иные выли, шум возрастал, и жалобы сменились надеждой.

Мария вновь схватила руку Пьера своими дрожащими пальчиками.

— Ах, боже мой! Этот человек умер, а ведь я сама так боялась умереть, не доехав!.. И вот мы наконец прибыли.

Священник дрожал, как в лихорадке, так велико было его волнение.

— Вы должны исцелиться, Мария, и я тоже исцелюсь, если вы помолитесь за меня.

Паровоз свистел все громче в голубоватой мгле. Они приближались к цели, на горизонте светились огни Лурда. Весь вагон затянул песнопение о Бернадетте; то была приводящая в экстаз, бесконечная, одуряющая жалоба в шестьдесят куплетов, с припевом «Ave Maria».

На вокзальных часах, освещенных рефлектором, было двадцать минут четвертого. Под навесом платформы, длиною в сотню метров, взад и вперед шагали в ожидании людские тени. Вдали, в темных полях, виднелся лишь красный сигнальный огонь.

Двое шагавших остановились. Тот, что повыше, преподобный отец Фуркад, крепкий шестидесятилетний старик в черной пелерине с длинным капюшоном, священник общины Успения, ведавший всенародным паломничеством, приехал накануне. Своей красивой головой, властным взглядом светлых глаз и густой седеющей бородой он напоминал военачальника, пламенно стремящегося к победе. Он слегка волочил ногу, скованную внезапным приступом подагры, и опирался на плечо своего спутника, доктора Бонами; врач, приземистый человек с гладко выбритым, спокойным лицом, тусклыми, мутными глазами и крупным носом, работал в бюро регистрации исцелений.

— Что, белый поезд сильно опаздывает, сударь? — спросил отец Фуркад начальника станции, выбежавшего из служебной комнаты.

— Нет, ваше преподобие, самое большее на десять минут. Он будет здесь в половине четвертого… Но меня беспокоит поезд из Байонны, он должен был уже пройти.

И он побежал отдать какое-то распоряжение, а затем вернулся; это был худой, нервный и беспокойный человек; во время больших паломничеств его охватывало лихорадочное возбуждение, он круглые сутки оставался на ногах. В то утро, помимо обычной работы, он должен был принять восемнадцать поездов, более пятнадцати тысяч пассажиров. Серый и голубой поезда, вышедшие первыми из Парижа, уже прибыли в положенное время. Но опоздание белого поезда осложняло положение, тем более что ничего не было известно и о прибытии экспресса из Байонны; естественно поэтому, что начальнику станции приходилось зорко следить за всем, что происходит, и держать весь персонал наготове.

— Значит, через десять минут? — повторил отец Фуркад.

— Да, через десять минут, если путь будет свободен! — бросил на бегу начальник станции, устремляясь на телеграф.

Священник и доктор возобновили прогулку. Они удивлялись, как в такой суете не случалось серьезных аварий. Раньше здесь царил совершенно невероятный беспорядок. Отец Фуркад вспомнил первое паломничество, которое он организовал в 1875 году: ужасное, бесконечное путешествие, без подушек и тюфяков, с полумертвыми больными, которых нечем было привести в чувство; а затем, по приезде в Лурд, беспорядочная высадка, причем для больных ничего не было приготовлено — ни лямок, ни носилок, ни колясок. Теперь же существовала мощная организация, больных ожидали больницы, их не приходилось укладывать на солому под навесом. Но какую встряску переживали эти несчастные! Какая сила воли влекла верующих к чудесному исцелению! И священник ласково усмехался, говоря о своем детище.

Он стал расспрашивать доктора, продолжая опираться на его плечо,

— Сколько было у вас паломников в прошлом году?

— Около двухсот тысяч. Эта средняя цифра удерживается… В год, когда праздновали увенчание пресвятой богородицы, их понаехало тысяч пятьсот. Но это был исключительный случай, пришлось вести усиленную пропаганду. Конечно, такую уйму людей можно собрать лишь однажды.

После минутного молчания священник пробормотал: — Разумеется… Дело это благословенное, оно ширится с каждым днем: на одну только эту поездку мы собрали пожертвованиями около двухсот пятидесяти тысяч франков, и бог пребудет с нами; я убежден, что вы засвидетельствуете завтра множество исцелений. А что, отец Даржелес не приехал? — спросил он затем.

Доктор Бонами неопределенно развел руками, давая понять, что он этого не знает.

Отец Даржелес редактировал «Газету Грота». Он был членом ордена Непорочного Зачатия, учрежденного в Лурде епископатом; члены этого ордена были здесь полными хозяевами. Но когда отцы общины Успения привозили из Парижа паломников, к которым присоединялись верующие из городов Камбре, Арраса, Шартра, Труа, Реймса, Сана, Орлеана, Блуа, Пуатье, они нарочно отстранялись от дел и словно исчезали: их не видно было ни в Гроте, ни в соборе; они как будто передавали отцам общины Успения вместе с ключами и ответственность. Их настоятель, отец Кандебарт, неуклюжий, угловатый человек с грубо высеченным лицом крестьянина, на котором словно запечатлелся мрачный, бурый отблеск земли, даже не показывался. Только отец Даржелес, маленький вкрадчивый человечек, всюду вертелся, собирая материал для газеты. Но если отцы Непорочного Зачатия исчезали, то их присутствие неизменно чувствовалось за кулисами этого грандиозного предприятия; они были скрытой силой, всевластными хозяевами, выколачивали деньги, без устали работали ради процветания фирмы. И для этого они пускали в ход все, вплоть до собственного смирения.

— М-да, пришлось сегодня рано подняться, в два часа, — весело проговорил отец Фуркад. — Но мне хотелось быть здесь, а то что сказали бы бедные чада мои?

Так он называл больных, этот материал для проявления чуда, и в любое время приходил на вокзал встречать скорбный белый поезд, где было столько страдальцев.

— Двадцать пять минут четвертого, осталось пять минут, — сказал доктор Бонами, взглянув на часы и подавляя зевок: несмотря на свой почтительный вид, он был очень недоволен, что ему пришлось так рано подняться.