Благодаря конкурсу я стал знаменитым. Выступал в разных городах, публика продолжала восхищаться моей игрой. Я забыл о соперниках. Они, вероятно, затерялись на концертах в провинции. Я был королем. Подписывал контракты, записывал пластинки, начал строить комфортабельный дом для родителей. И тогда соперники неожиданно вернулись.

Это случилось в Штутгарте. Был знойный день, и я с самого утра чувствовал усталость и странное волнение. Я пораньше вышел на сцену, чтобы немного поиграть и успокоиться, но это не помогло. Наконец пришла пора концерта. Я старался играть так хорошо, как только способен, но чувствовал, что интерпретация мне не удается. Публика тоже это поняла, аплодисменты были короткими и лишенными энтузиазма. Анджей, мой менеджер, похлопал меня по плечу в знак утешения и заметил, что у каждого случаются такие дни. Я уселся в кресло в артистической гримерке. Мне не хотелось шевелиться. Затих шум за дверью, я на мгновение вздремнул, а когда очнулся, уже совсем стемнело. Я вышел из гримерки и увидел их. На скамье в другой половине коридора, как и тогда, во время конкурса, сидела та самая четверка. Они выглядели так, словно на них осела изрядная доля пыли, только глаза, по-прежнему полные ненависти, горели в полумраке. Секунду я думал, не подойти ли к ним, не поинтересоваться ли, как у них идут дела, но потом, сам не знаю почему, молча прошел мимо и вышел в привратницкую, где портье при свете лампы читал газету. Я попрощался с ним и с облегчением выбежал на улицу.

С того дня перед каждым выходом на сцену я боялся, что они снова придут. Иногда слышал скрип скамьи за кулисами, оттуда порой доносились шепот и смешки. Я старался не обращать внимания, брал себя в руки и играл. Но у меня не получалось. Я репетировал больше, чем когда-либо, заботился о здоровье, отдыхе, сне, но уже не поражал публику. Критики вежливо отмечали мою технику, трудолюбие, но в рецензиях не было прежнего восхищения. Что-то во мне сломалось.

Те четверо на скамье не давали мне покоя. Их шепот снился мне, вдруг возникал откуда-то во время пресс-конференций. Они мучили меня днем и ночью, однажды промелькнули даже в нью-йоркской толпе.

Но тяжелее всего становилось после наступления сумерек. Я чувствовал их приближение, а потом они находились где-то рядом до самого рассвета. Я боялся заснуть, выйти на улицу, но больше всего боялся подойти к роялю. Мне прописывали всевозможные лекарства, ничего не помогало. Я играл на все более плохих сценах, в зрительных залах появились пустые места, их становилось все больше. В конце концов Анджей привез меня сюда. На следующий день приехала мама. Она сидела на вашем месте и твердила, что это ее вина. А те четверо сидели рядом и кивали. Черти!

Больной опустил голову и замолчал.

— А что говорят врачи? — спросил Ян.

— Что они могут говорить? «Еще полгода, дорогой друг, всего полгода». И так я нахожусь здесь уже три года. Я стал более спокойным, это правда. Утром фенактил, днем фенактил, вечером фенактил. Лекарство делает свое дело, поверьте. Они приходят не так часто, как когда-то, и я уже гораздо меньше боюсь. Только сумерки по-прежнему переношу очень болезненно.

— Вы, наверное, играете в свободное время, — сказал Ян. — Я видел в зале пианино.

— А вот играть мне как раз запрещено, — грустно улыбнулся юноша. — Только на Рождество главный врач позволяет мне играть колядки. Полагаю, никто никогда здесь не играл лучше меня. В нашем маленьком больном мире я все еще гениальный музыкант. Может, я даже почувствовал бы себя счастливым, если бы не сумерки, эти проклятые ежедневные сумерки.

Пианист закрыл лицо руками. За окном медленно темнело. Этажом выше кто-то истошно кричал. В коридоре раздавались скрип коляски и звяканье столовых приборов. Развозили ужин. Возле каждой тарелки в маленьком коричневом стаканчике лежала таблетка фенактила, несущая успокоение потерянным, больным, одержимым. На неподвижно лежащего Пианиста безжалостно обрушилась ночь.

Доцент Красуцкий, возглавлявший отделение 3 «Б», был для пациентов почти богом. Больные мучились неделями, чтобы понять, что с ними произошло, а он умел объяснить их состояние несколькими словами. Пациенты терялись в догадках, что будет с ними дальше, а он знал это и без труда мог описать им их будущее. Больные надеялись, что им станет легче и они вдруг выздоровеют. Красуцкий не заблуждался, он знал, что в девяносто пяти случаях из ста никакого выздоровления не будет и не может быть, но не говорил об этом пациентам по причине своей деликатности.

Единственное, чего доцент Красуцкий не знал, так это того, почему именно эти, а не другие люди страдали шизофренией, психозами, неврозами, депрессией. Ему были известны разные теории на этот счет, он прочитал немало диссертаций о происходящих в человеческом мозге химических процессах, познакомился с работами, авторы которых утверждали, что для психики огромное значение имеет окружающая обстановка, но так и не отыскал исчерпывающего объяснения.

Многие годы главного врача не покидало ощущение, что шизофрению и другие душевные болезни посылает людям Творец, лично режиссирующий каждый случай. Конечно, Красуцкий не был таким глупцом, чтобы делиться с кем-нибудь своими догадками; напротив, он научился так деловито и учено рассуждать ни о чем, что в кругу психиатров прослыл очень авторитетным специалистом. Можно сказать, он вел двойную жизнь, попеременно обращаясь то к правилам научного мира, то к Божественному разуму.

Так он лечил и больных. Назначая им фенактил и другие лекарства, а порой и электрошок, он был глубоко убежден в том, что против воли Божией, выраженной таким мучительным способом, бесполезен любой электрошок. И по большей части был прав.

Взгляды доцента Красуцкого, которые любой психиатр признал бы заблуждением, для больных были спасением. Он лечил их так, как мог, не мучил процедурами, не боролся с судьбой, не испытывал на страдальцах новых революционных методов лечения. Он создавал им все условия для больничного существования. Кто-то из пациентов переживал здесь великую любовь, кто-то писал стихи или картины, кто-то с большим удовольствием прогуливался по парку. Так и проходила жизнь у доктора и его пациентов.