«…Центрифуга идет у меня неважно. Сообщила „Ю.“ — ему меня жаль. Написал — будь мужчиной! Да разве в том дело? Я и была мужчиной. По дороге от кабины к медикам уже пришла в себя. Они очень внимательно меня разглядывали, спрашивали: ну как? У меня на сердце скребли кошки, я готова была разреветься, как ревет Санька — громко и отчаянно, но я улыбалась и говорила: „Все хорошо“. Тогда они еще раз спрашивали: „Ну как?“ — и я опять говорила: „Все хорошо“. Тогда они — каждый — смотрели на меня изучающе и скептически мычали: „Да?…“»

«…А мой парниша пошел в сад… У меня сжимается сердце, когда я думаю: как они там? Бедные мои, милые мои, несчастные мужички!..» Вот так и шла жизнь.

Перед самым Новым, 1963 годом нашего полку прибыло — приехали новые космонавты, 15 человек; среди них были уже не только летчики, но и инженеры; все военные. Этот отряд стал называться вторым. Первый, гагаринский отряд стал теперь широко известен, названы все имена, а история второго отряда еще ждет своего Ярослава Голованова. Конечно, в истории космонавтики это важные вехи — образование первого и второго отрядов космонавтов. И во всех докладах и статьях по истории Центра они всегда упоминаются. А наша группа будто бы провалилась в щель между ними. Словно одна Терешкова готовилась к космическому полету. Татьяна однажды, осердясь, высказала Береговому свое возмущение. Тот сказал: «Действительно». И нас вписали в Историю.

Весной нас возили на космодром — смотреть запуск какого-то автоматического аппарата. Нам показали все: и монтажно-испытательный корпус, и подъездную железную дорогу, по которой на специальной платформе в лежачем положении движется ракета, и бункер, откуда ведется связь. И все такое огромное — какие-то циклопические сооружения. Особенно меня поразил котлован — как пропасть. Если представить ревущее в нем пламя, то совсем делается жутко.

Конечно, мы смотрели на все «квадратными глазами», так же, как местные люди смотрели на нас… Вместе с нами летел на космодром Келдыш. Точнее, мы летели вместе с ним, наверное, на его самолете. Нас ему представили. Разумеется, мы очень смущались, боялись показаться тупыми.

Мстислав Всеволодович задавал нам обычные вопросы: как жизнь, какие трудности? В таких случаях всегда возникала задача найти правильный ответ. Ведь тот, кто спрашивал, обычно и не ждал искренности. Ему было интересно: что ответят? Такая велась игра: каков вопрос — таков ответ. Наверное, это и были ростки двоемыслия, хотя тогда это нам казалось естественным. Вот и на этот раз Мстислав Всеволодович спросил, читаем ли мы художественную литературу. Я не успела открыть рот, как девчонки дружно начали говорить, что нет, некогда, надо читать техническую литературу и т. д. Келдыш внимательно посмотрел на нас, улыбнулся и как-то грустно сказал: «Надо читать. Надо уметь находить время». Я до сих пор помню его улыбку.

Можно сказать, то была моя вторая встреча с ним. Первая была в его кабинете, когда я принесла ему заявление: «Хочу в космос!» Но она прошла как-то мимо моего сознания — я очень тогда волновалась… Конечно, я видела его много раз у нас в институте, когда он поднимался в свой кабинет, на второй этаж, по лестнице. Но разговаривать с Келдышем вот так, можно сказать, персонально мне пришлось в первый раз. И у меня осталось впечатление огромного человека, погруженного в дела и заботы не представимых для меня масштабов.

Нас потом представляли многим высокопоставленным лицам, даже Хрущеву, но ощущения того, что я соприкоснулась с огромным и необычным, у меня больше не возникало.

Конечно, мы боготворили СП (С. П. Королева. — С.С.); таким безоговорочно и без сомнений было отношение к нему ребят и всех в Центре. Хотя он был иногда недосягаемо высок, но все же свой. Мы знали, что он очень много времени уделял ребятам, особенно до полета Гагарина да и после, и нам тоже. Он бывал в Центре, а когда мы приезжали к нему «на фирму», почти всегда находил время побеседовать с нами. Он учил нас не только, вернее, не столько ракетной технике, сколько жизни. И слово его было законом.

Помню его внимательный взгляд, глаза, смотрящие прямо в душу. У него было очень доброе лицо, как мне казалось, немного грустное. Говорят, он бывал и зол, и резок, — мне ни разу не доводилось видеть его таким. Еще говорят, что он не жаловал женщин на производстве и старался, чтобы специалисты на полигоне были мужского пола. Однако на себе мы этого никогда, ни разу не ощутили. С нами он всегда был корректен, внимателен и добр.

Планировалось, что наш полет будет групповым, то есть сначала запустят Быковского, затем, примерно через сутки, запустят Терешкову. Параметры орбит будут близкими, и корабли в соответствии с законами орбитального движения будут то сходиться, то расходиться. Таким образом, если бы хоть один из кораблей мог маневрировать, можно было бы осуществить сближение и стыковку.

Но можно ли было называть полет двух неманеврирующих аппаратов групповым только потому, что их орбиты, образно говоря, были совсем рядом? Мы же не называем групповым движение двух железнодорожных составов по соседним путям, даже если они движутся в одну сторону, время от времени обгоняя друг друга! Я все-таки летчик какой-никакой, и, что такое групповой полет, очень хорошо знаю. Это когда вцепляешься взглядом, всем своим существом в консоль или в хвост ведущего и стараешься предвосхитить любое его намерение, действовать так, чтобы не оборвалась тонюсенькая ниточка, которая как бы связывает две машины. Когда летали Николаев и Попович, эйфория была так сильна, что подобный вопрос просто не пришел мне в голову. А сейчас возник. Я попыталась задать его окружающим, но меня не поняли.