Сегодня мы принимаем как очевидную данность утверждение, что главной целью, ради которой ведутся войны, является установление контроля над какой-либо территорией. Однако антропологи часто отмечают, что у кочевых и полукочевых племен, которые живут в пустынях или джунглях, обычно отсутствует само понятие территориальности. Скорее наоборот, распространенная там точка зрения прямо противоположна нашей: не территория принадлежит народу, а народ принадлежит определенной территории. Поскольку духи умерших предков, придававшие смысл жизни племени, были привязаны к определенным участкам земли, о завоеваниях не могло быть и речи. Опять же, если племя вдруг решало расширить свою территорию, оно не имело уполномоченного правительства и постоянной военной организации, которые были необходимы, чтобы захватить новую территорию и удерживать ее под контролем. Поэтому, если вооруженные конфликты и имели территориальную основу, то в связи с правами доступа к пастбищам, источникам воды и т. п. Каковыми бы ни были интересы, во имя которых члены этих племен убивали друг друга, они не включали, да и не могли включать в себя «завоевание» в нашем понимании этого слова. Если смотреть под таким углом зрения, то, начиная с австралийских аборигенов, племен бассейна Амазонки и до «охотников за головами» из Западной Гвинеи, их деятельность вовсе не была войной, а представляла собой простую последовательность вооруженных набегов.

Похожие представления преобладали и в классической Греции, где полис являлся не только политической, но и религиозной единицей. Считалось, что каждый автохтонный город-государство, т. е. расположенный на территории Греции и не являвшийся колонией других городов, получил свою территорию прямо из рук одного из богов. При таком положении дел обычно «оправдательной причиной» (цитируя Фукидида), по которой города-государства воевали друг с другом, была необходимость помочь союзнику или отомстить за нанесенное оскорбление. Конечно, случалось и так, что земли, лежащие на границе двух городов, становились предметом спора и были причиной серии повторяющихся вооруженных конфликтов. В частности, в период с 431 по 404 г. до н. э. войны между самими греками приводили к разрушению целых городов и полному уничтожению или обращению в рабство их населения. Однако даже в таких крайних случаях речь не шла о завоевании или присоединении новых освободившихся территорий. Даже Мессена, родина илотов и самый жалкий из всех городов-государств, никогда не была аннексирована спартанцами, а лишь порабощена. Когда афиняне разграбили и сравняли с землей Мелос, они не присоединили эту землю к своей «национальной территории», а основали новый полис, состоящий из колонистов (kleruchoi),которые были посланы для того, чтобы занять место коренных жителей. Платон в «Государстве» сравнивает отношения между «исконными» городами (метрополиями) и их колониями с отношениями между родителями и детьми. С течением времени связи между «матерью» и «дочерью» обычно становились все более слабыми, до тех пор, пока последняя не становилась почти полностью независимой.

Современный читатель не должен заблуждаться, думая, что нежелание городов-государств завоевывать и присоединять земли друг друга было всего лишь странной причудой, не имевшей особого практического значения. В действительности, всю историю классической Греции и факт, что ей не удавалось объединить силы даже перед лицом грозной опасности извне, можно понять только в связи с тем образом мышления, в соответствии с которым полис и территория, на которой он находился, считались неприкосновенными. Поскольку каждый независимый город-государство претендовал на происхождение в результате божественного декрета, в игру вступали не только люди, но и боги; расстаться с политической независимостью означало отказаться от своей религии, и наоборот. Таким образом, самое большее, что могли предпринять большинство греческих городов-государств с целью формирования более крупных политических образований, это создавать союзы, такие, как Пелопонесский союз, Делосский союз, а позднее — Этолийский и Ахейский союзы. Многие такие союзы начинались как многополюсные оборонительные организации, а заканчивались доминированием в них единственного сильного города. Нередко с течением времени членство в этих союзах становилось обязательным, и попытки выхода воспринимались как мятеж. И все же они так и не стали государствами или империями в нашем понимании этих слов.

Процесс, в ходе которого светские политические идеи заменили те, которые были основаны на религии, начался во время Пелопонесской войны. Позже, к концу IV в. до н. э., Александр и его македонские преемники предприняли крупномасштабные завоевания новых территорий, не бывших, однако, эллинскими. Впоследствии эти правители присвоили божественные прерогативы, основав множество новых городов. В результате преобладавшие долгое время идеи о божественной защите городов и их территорий вскоре были отброшены. Раз при создании новых империй и установлении их границ применялась сила, ее можно было применить снова, чтобы эти границы изменить. Таким образом, зарождение новой концепции ведения войн с целью расширения территорий потребовало упадка одной эпохи — классической — и начала новой — эллинистической. Новая концепция привела к созданию инструмента для ее реализации, а именно — регулярной армии (хотя причинно-следственная связь могла действовать и в обратном направлении). В той мере, в какой эта концепция и инструмент ее реализации существуют в наши дни, эллинистические войны велись по причинам, очень напоминающим сегодняшние.

Во времена Римской империи, а также на протяжении почти всего Средневековья декларируемые (и отчасти действительные) причины, побуждавшие людей сражаться, носили преимущественно религиозный или правовой характер: dieu et mon droit [50] . И наоборот, нет ничего более характерного для современной эпохи, как тот факт, что политические соображения были отделены от правовых, и в особенности от религиозных, вследствие чего последние две группы стали рассматриваться как не имеющие отношения к войне. Начиная с 1648 г. соображения, по которым государства вели войны, носили исключительно светский характер и почти всегда основывались на расчетах соотношения сил. Представление о государстве, обладающем территорией (сначала понятие «территориальный» означало просто «непосредственно прилегающий»), возникло в период с 1600 по 1650 г., что совпало по времени с появлением первых современных карт. Начиная с Людовика XIV и Наполеона и заканчивая Адольфом Гитлером, географическая экспансия и объединение, несомненно, стали самой главной целью вооруженных конфликтов; как однажды сказал Фридрих II Великий, деревня на собственной границе стоит намного больше, чем целая область за сотни миль. Если бы эти знаменитые люди жили сегодня, они бы с удивлением протерли глаза. Поскольку документ, подписанный от лица большей части человечества, а именно Хартия ООН, однозначно запрещает применять силу для изменения национальных границ, они, вероятно, спросили бы, зачем мы, люди, живущие после Второй мировой войны, вообще утруждаем себя ведением войн.

Не так-то легко ответить на этот вопрос, по крайней мере когда дело касается войн между государствами. Хартия и сила общественного мнения, на которой она основывается, привели к возникновению такой ситуации, когда у государства остается все меньше возможностей открыто заявить, что его цель — завоевание другого государства, не говоря уже об уничтожении последнего. Что еще более важно, даже в случае действительного завоевания шансы на то, что оно будет признано международным сообществом, стали достаточно призрачными. Обычно в таких случаях за военными действиями следует не подписание мирного договора, а прекращение огня или перемирие, вследствие чего возникает правовая «серая зона», которая может существовать многие годы или даже десятилетия. Такова ситуация на Ближнем Востоке начиная с 1948 г.; а на Дальнем Востоке нечто подобное имеет место с 1945 г., когда Советский Союз оккупировал четыре острова Курильской гряды. С тех пор случаи, когда война приводила к изменению государственных границ, не говоря уже о том, чтобы изменения были признаны на международном уровне, можно легко сосчитать на пальцах одной руки. Даже в Африке, где многие границы первоначально были просто проведены линейкой на контурной карте, их обычно считают священными и неприкосновенными, сколь бы нелогичными они иногда ни казались.

Спустя три с половиной столетия после окончания Тридцатилетней войны никто не идет на войну, чтобы доказать, что Бог на его стороне, — по крайней мере большинство из нас так думали, пока приход к власти в Иране аятоллы Хомейни не доказал нам обратное. Конечно, тот факт, что причины, исторически считавшиеся крайне важными, — добыча, рабы, женщины — сегодня немыслимы, не гарантирует того, что они никогда не вернутся в обиход. Говоря о будущем, каждый из нас вправе дать волю своему воображению. Бесспорен, однако, тот факт, что поскольку изменяется сама природа военных организаций, то будут меняться и цели, во имя которых будут вестись войны. То, ради чего люди станут воевать завтра, будет отличаться от того, ради чего они воюют сегодня, и то, как это соотносится с религиозными и правовыми соображениями, тоже может отличаться от того, как смотрим на это мы.

Несомненно, циники будут доказывать, что такие цели, как справедливость и религия, всего лишь благовидная маска, поскольку как только спадает словесная шелуха, всегда и везде поднимают голову эгоистические соображения, имеющие отношение к интересам воюющего сообщества.

Это обвинение не является ни новым, ни голословным: слишком часто правда просто служит прикрытием для силы. Однако все может быть как раз наоборот. Если современная стратегическая мысль понимает рациональность как сведение справедливости и религии к лежащим в основе всего интересам, то эта же самая «интеллектуальная мясорубка» может свести интерес к скрытым религиозным или правовым принципам. Например, правомерно ли утверждать, что американские экономические и политические интересы привели к возникновению политической доктрины под названием «Manifest Destiny» [51] и к покорению континента? Или наоборот, что квазирелигиозная идея «Manifest Destiny»транслировалась в экономические и политические интересы? Мы можем снова и снова задавать себе этот вопрос, «обвешивая» его по ходу дела все новыми отсылками и доводами, но любой ответ, не учитывающий обе стороны, не будет достоверно отражать человеческую природу.