«И все-таки… какой индеец может рассказать, что его плеча касалась рука белого как брата, как друга…»

Не окутал Дух Сна и белого гостя чироков. Не согрел, не успокоил его. Зачем согласился он, испытавший на себе всю щедрость и доброту этих бесхитростных людей, взяться за эту проклятую миссию? А если бы он отказался от нее, что ждало его самого? Разжалование, лишение пенсии, до которой остались считанные дни, а может, и того хуже? А что было бы с его детьми? Да и потом, откажись он, так первый же встречный солдат, с которым он прошел не одну дорогу войны, рассмеялся бы ему в лицо: «Подумаешь, лишать себя будущего ради каких-то индейцев!»

А теперь, если согласится старик повести людей в резервацию, где неволя загубит их жизнь, разве сможет он оставаться спокойным? Сможет ли, не дрогнув, посмотреть честным людям в глаза? И разве испытает он чувство хорошо выполненного долга? Долга перед кем? Перед теми, кто послал его, или перед этими людьми племени?

Плохо, когда мысли, словно враги, обнажают свои шпаги в голове человека. А может, наоборот, может, это и к лучшему?

Тишина, слившись с предрассветной темнотой, стояла такая, будто жизнь на земле замерла, будто смерть раскинула свои покрывала над затемненным миром. Откуда-то издалека донесся крик совы. И как бы ответом на сигнал застрекотало что-то в лесу, заурчало, послышался острый треск ломаемых сучьев, и снова тишина, слышно только чуть заметное дуновение ветра.

Лейтенант прикрыл глаза. Давно это было. И треск ветвей, и довольное урчание зверя, и тишина. В тот день по приказу командира он в составе отряда должен был выследить новую стоянку чироков. После долгих поисков, когда измучены были не только люди, но и кони, решено было направиться в разные стороны. Ему достался участок старого, застоялого леса. К вечеру, потеряв ориентиры, он спутал дорогу и почти вслепую поехал напролом через сухой валежник. И тут увидел след. Свежий след ноги в мокасине. Он мог быть оставлен только индейцем племени чироков. [3] Лейтенант и сейчас хорошо не знает, почему он пошел тогда по этому следу. То ли хотел настичь того, кто прошел здесь незадолго до него, то ли, а это скорее всего, надеялся, что выведет его этот след из пугающей чащи, откуда ему уже не выбраться было без посторонней помощи.

В это время и услышал он за спиной тяжелое дыхание. И тут же конь, которого он держал под уздцы, рванулся и исчез в густых зарослях, будто и не было его рядом минутой раньше. Удар лапы черного медведя был настолько сильным и неожиданным, что о борьбе было бесполезно и думать. Уже придавленный к земле тяжелым мохнатым телом и глядя в огромную разинутую пасть, услышал он громкий воинственный клич, которым индейцы предупреждают зверя об опасности. В двух шагах от мохнатого врага стоял молодой, обнаженный до пояса индеец.

– Обернись, Большой Брат [4] мой, я должен убить тебя, потому что ты несешь смерть человеку, – сказал он.

В руках индейца блеснуло острие топора, и вот он уже рассекает горло медведя. Отпрянув в сторону и собравшись с силами, зверь оставил в покое солдата и бросился на юношу. А тот, выхватив из-за пояса нож, смело пошел навстречу опасности. Удар ножа, за ним второй, и, ломая под собой ветки кустарника, тяжелая туша рухнула на землю. Молодой воин, подойдя ближе, дотронулся до нее рукой, принося, как этого требует индейский обычай, извинение за причиненную смерть.

– Встань, – обратился он затем к пострадавшему. Но, увидев, что тело его изломано, а в глазах не перестал нарастать ужас испуга, голосом, в котором звенел металл, добавил: – Того, кто слабее меня, – я не убиваю, хоть и знаю, что ты шел по моим следам, чтобы узнать дорогу к поселку нашего племени.

И тут взгляд его упал на темное пятно возле лежащего на земле. С каждым ударом сердца оно становилось все гуще, все больше увеличиваясь в размерах. Подойдя ближе, юноша тем же ножом, что убил медведя, наклонившись, вспорол толстое сукно офицерского мундира и, когда раскрылась зияющая, рваная от когтей медведя рана чуть повыше левого соска, молча тем же ножом вырезал из своих кожаных штанов полоску, подобие бинта, перевязал раненого и взвалил его па плечо.

Хоть крепок был молодой воин, хоть мускулы его груди и рук говорили о большой силе, но после схватки с медведем, оставившим на его теле изрядные пометки, ему нелегко было идти со своей ношей.

Как долго пробыл он, раненный, в поселке чироков, теперь уже память потеряла счет. Но, наверное, столько, сколько потребовалось крепкого медвежьего бульона, который полностью помог восстановить его силы, зарубцевать раны, возродить затуманенное страхом сознание. Долго еще после того, как принес его молодой воин в поселок, мерещилась страшная разинутая пасть зверя, с острыми, как клинок ножа, белыми клыками.

В те дни и зародилось в нем теплое чувство к индейцам. Старый вождь видит в нем друга. Верит ему.

А он и в самом деле не раз отводил опасность от лагеря чироков. Но вот сын вождя, что у него на душе? Иной раз так и читается во взгляде – пришло, мол, время помериться силами. Ох и лют он к белым! Зато, к чести его надо сказать, он, как и каждый индеец, как на зверя не нападает со спины, не предупредив того об опасности, так и на человека не поднимет руку из-за угла. Только на равных, только лицом к лицу.