…В «Американской» едва успеваем упаковать сундуки — над городом уже рвутся снаряды. Соколов смотрит в окно: «Никогда не был Николай Второй знаменем контрреволюции, это глупая пропагандистская выдумка большевиков. Но если бы мы нашли… Если бы фотографии того, что мы нашли, были напечатаны в газетах всего мира — вот тогда наш слабый, проживший плохую жизнь государь из могилы сослужил бы нам всем свою последнюю службу. Убежден: под такое знамя встали бы все!»

Увы, я уже не убежден даже в этом. Вдруг вспомнилась заметка в газете: «…в этом особняке содержался при большевиках бывший царь с семейством, теперь же здесь, не считаясь с нуждами, нашей армии и города, обосновался иностранец…» (Так они назвали генерала Гайду, верховный однажды в припадке хандры заметил: «Мне и здесь не повезло. Ведь на самом деле он — Рудольф Гейдель».) А о царе — всего лишь: бывший царь с семейством… Если это приговор истории — это приговор и мне.

Подали авто, мы грузим в кузов сундуки с материалами расследования, слышу, как отдает распоряжение Соколов: «Всех арестованных расстрелять. Немедленно». Караульный офицер мчится к подвалу, глухо доносятся револьверные выстрелы, Надя в ужасе закрывает яйцо руками: «Леша, Лешенька, зачем это, зачем…» Зачем… Соколов смотрит непримиримо: «Будете спорить? Или осуждаете, может быть?» — «Это просто гнусность». — «Вы не политик, мой милый полковник. Вы гвардейский офицер. Вронский, помните? Ну и слава Богу».

Выехали на улицу, она запружена обывателями, они бегут по тротуарам рысцой, многие с узлами, у тех, кому повезло больше, тележки с дубовыми буфетами. Зачем красным их буфеты? Лежит мертвая лошадь, мелькнул священник, из окон магазина валит черный дым, кто-то бьет стекла, кто-то тащит круги колбасы и окорок… На перекрестке преграждает путь колонна войск, толпа с воплями бросается на солдат, все боятся опоздать на последний поезд Свободы… Ничего, это все глупости, сейчас вас исполосуют казаки, и вы вернетесь в свои унылые дома ожидать Антихриста… Подъехали к станции, здесь человеческое море, крики, вопли, рыдания, «Мама, мамочка, где ты?» — над вокзалом а-ля рюс и над вокзалом «модерн» — черные клубы дыма — наверное, горит нефть… И тут же разбойничий взвизг снаряда — и столб пламени с черной землей, в которой исчезают человеческие тела. Это я уже видел… «Здесь не пройдем! — кричит Соколов. — Нужно в объезд». Свернули левее, вдруг треснуло стекло, и аккуратная дырочка свистнула ворвавшимся воздухом, по щеке шофера поползла красная струйка. Въехали прямо на перрон, четыре классных и четыре товарных вагона (паровоз маневровый, серии «О») атаковала толпа, ее сдерживали юнкера и казаки. У первого вагона спокойно (мне показалось — нарочито спокойно!) разговаривали офицеры в английской и французской форме. «Господа, здесь материалы расследования гибели царской семьи». Соколов мог бы им сообщить, что везет материалы расследования гибели отца Гамлета — впечатление было бы тем же. «Юнкера! Я адъютант Верховного правителя полковник Дебольцов. Очистить вагон!» Они выполняют беспрекословно, поезд трогается в тот момент, когда мы швыряем в тамбур самый тяжелый ящик Соколов вскакивает на подножку первым, я следом, хорошо видно, как прямо посреди перрона вырастает красно-черный куст взрыва и разлетаются веером какие-то очередные вершители. В их судьбе поставлена последняя точка, что будет с нами… И снова оглядываюсь: во весь опор мчится всадник, у стремени он держит древко флага, красное полотнище развевается на ветру. Прощай, красная, немытая Россия. Сейчас тебя в очередной раз умоют кровью. И мне больше нет дела до этого…

«Екатеринбург взят» — эту телеграмму я собственноручно отбил товарищу Ленину. И сразу померкла радость, Веры больше нет, она умерла, играет гармошка, два красноармейца плывут в каком-то непонятном танце, или это в глазах поплыло… Да ведь это кадриль!

Рвет душу эта музыка, кончилось все, прошло… В бумагах Веры я нашел неоконченное письмо: «Арвид, я была жесткой, потому что родились мы в суровое время и к трудной борьбе были готовы давно. Но я понимаю, что кровь, смерть и страдание — эта путь, а не цель, и поэтому я пишу тебе та, что не любила произносить: я люблю тебя». Как печально звучит гармошка, какие простые слова, и как хочется плакать, и нельзя…

Телеграмма штаарма: меня отзывают в распоряжение Южфронта. Вот, уезжаю, оставляя дорогие могилы и верных друзей, из которых многих не станет уже завтра. Такова странная сущность войны. Прощай, Вера, прощай, комиссар… Что сказать? Вы честно прошли свой доблестный путь благородный. Я не забуду вас никогда.

Театр, ложа бенуара, я вижу профиль отца. «Итак, все кончено, судьбой неумолимой я осужден…» Ария Дубровского, романтическое прошлое, оно не воспрянет больше никогда. Верховный суров и нахмурен, Темирева молчит, мы с Надеждой идем сбоку сзади, за ними несут чемоданы, в руках Нади всего лишь один баул. Мы не успели нажить недвижимости. Было не до того. Господи, что за ерунда.

В авто молчим, штабной докладывает об успехах красных, взят какой-то «стратегический, пункт» — мне совершенно все равно какой.

Вокзал, быстрым шагом через зал, все пальмы засохли, над буфетом картина: три богатыря Васнецова охраняют землю русскую от татар. Доохранялись…

Перрон оцеплен, у солдат стертые лица, офицеры вяло выбрасывают ладони к козырькам. Им явно не хочется. Плевать на них…

Пульмановский вагон, на площадках пулеметы, нас будут охранять. От кого и зачем?

Отправляемся, сижу в салоне Верховного, дамы ушли к себе, он зябко кутается в плед, вопросительно смотрит из-под бровей. Ему хочется поговорить. Со мной? «Ваше высокопревосходительство?» — «Оставьте титулы, Алексей Александрович… Зачем?» — «Александр Васильевич, мы не должны отчаиваться». — «Вы еще добавьте: у нас все впереди, и получится заголовок для газеты. Нет… Сердце и ум подсказывают другое. Я сравниваю свои ощущения теперь и пятнадцать лет назад. Тогда, в Порт-Артуре, японцы взяли нас в плен — после этой позорной капитуляции Стесселя — и предложили на выбор: честное слово — не поднимать больше оружия или плен. Знаете, я не колебался. Я пошел в плен с матросами своего миноносца… Нет, тогда я был прав и чувствовал себя иначе…» — «Вы ведь не признаете власти Совета Народных Комиссаров?» — «Никогда. Этот репей, выросший из анархии… Я очень плохой политик, жизнь подтвердила это, я посредственный военный, но я — честный человек!»

Он ушел, я просмотрел разложенные на столе бумаги. В случае нашего пленения красными (правде надобно смотреть в глаза, а не в подбородок) эти бумаги сослужат дрянную службу. Вот: переписка по поводу событий в Куломзине — лакомый кусочек для ЧК, поэтому в огонь их, в огонь!

Компрометирующие документы сожжены. Впрочем, это наивная попытка уйти от реалий. Красные вздернут нас не задумываясь. Наша вина — борьба против них, она была кровавой — с их стороны тоже, но победители судят только нас, это закон истории, он уже не раз подтверждался. Бедная Россия, в ней любят пить кровь ближнего и проливать ее морями… Особенность национального характера, наверное. Что ж, теперь победители прольют кровь побежденных…