…Он заворочался, застонал, попытался проснуться и не смог. Мучил все тот же страшный сон, всегда один и тот же до мелочей, всегда под утро. Будто выходит он на раскаленный плац, и белый песок под ногами пышет жаром. И эскадронцы поят коней с ладоней, а он, Шавров, медленно приближается к своему Сашке с ножом в правой руке, и остро заточенное лезвие отбрасывает в испуганный Сашкин глаз сверкающий блик. И пятится Сашка и ржет, заглушая своим ржанием шум автомобильного мотора. Это приближается к плацу крытый грузовик фирмы «Русобалт», и в нем трое без ремней, со связанными руками…

Всматривается Шавров, хочет разглядеть лица и не может: вместо лиц — три белых пятна. И секретарь трибунала Певзнер, юркий, бородатенький, в кожаной куртке и в пенсне, свисающем с уха на тонкой цепочке, кричит конвойным:

— Давай выводи!

Кричит и сильно картавит, и удивляется Шавров этой картавости, потому что в словах, которые произносит Певзнер, ни одной буквы «р» нет. И понимает Шавров: в кузове — комкор и с ним двое, из корпуса. Всех — к расстрелу.

— Шавров, строй своих и приступай! — кричит Певзнер. И хотя теперь вся его фраза состоит из сплошных «р» — никакой картавости нет и в помине.

— Я? — лепечет Шавров и пятится. — Почему я?

А комкор между тем уже выпрыгнул из кузова, в связанных руках — трехрядка. Развернул меха — и понеслась над притихшим плацем заливистая кадриль. И так удивился этому Шавров, что проснулся. Спертый воздух, чье-то собачье повизгивание — будто кость отобрали, и куда ни кинь — руки, ноги, головы, корзины и мешки. Но гармошка играла на самом деле. По вагону шли двое в потертой красноармейской форме. Первый лет тридцати, одноногий инвалид, опирался, на костыли. Шкандыляя в проходе с буденовкой в руках, он пел:

Свою песню, видимо для усиления эффекта, он сам и комментировал:

— Вот какие дела, товарищи-граждане, какие неожиданности…

Второй — чуть постарше, слепой, подыгрывал на старенькой трехрядке расхожий жалостный мотив — неумело, со срывами и фальшью. Подавали мятые советские «дензнаки», яблоки или вареную картошку в мундире, куски хлеба. И одноногий кланялся и благодарил, произнося каждый раз одни и те же слова:

— Спасибо! Изкрения благодарность! Дай вам здоровье! — слово «бог» опускал — видимо, из сознательно-революционных соображений. А потом, вдоволь насладившись восторгом толпы, продолжал — проникновенно, с явным расчетом на большинство публики — женщин:

В конце каждого куплета взгляд его туманился, и он обводил присутствующих глазами, полными слез:

— От души жаль героя, товарищи, хороший он человек!

Шавров вначале не прислушивался. Сотни увечных обретались по темным, загаженным вагонам, зарабатывая на жизнь дурацкими песенками собственного или чужого сочинения, но ведь не напасешься хлеба и жалости на всякого-каждого, пусть даже и из своих, армейских. Время теперь жестокое, переломное, вся Россия смотрит на себя в зеркало и не узнает, и не смолкли еще выстрелы, и звон в ушах не пропал, и всей разницы, что у одних от недавней контузии, а у других от застарелого перепоя. Все нынче трудно живут, для всех слова «праздник» и «будущее» вполне равнозначны, и нечего тут сантименты разводить! Работать надо, а не слезы выжимать.

Слепой грустно улыбался каким-то своим мыслям. Был он тщательно выбрит, из-под воротника старенькой гимнастерки выглядывала на положенные два миллиметра белая полотняная подшивка. Наверное, дома его ожидала любимая девушка, и он старался следить за собой, потому — верил: дождется, примет… Шавров закрутил головой: вряд ли… И сразу подумал о Тане, стал вспоминать, с чего все началось… С ерунды. Сидели рядом в городском саду, слушали духовой оркестр пожарной команды. На красивую Таню многие оглядывались, в том числе — два юнкера и хлыщеватый поручик гвардейской артиллерии. Шаврова заело, и он развязно ляпнул:

— Прекрасный вальс, вы не находите? Не хуже Чайковского!

Девушка пожала плечами:

— Ну, если учесть, что написал его полуграмотный капельмейстер военного оркестра, — то вы правы.

Играли «Амурские волны». Их автора Шавров не знал, но не поверил и начал яростно спорить. Ничего не доказал и пошел провожать Таню домой. Встретили его приветливо, усадили пить чай, он прочитал вслух свое любимое стихотворение: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…» И все произошло. Таня посмотрела на него совсем особенным взглядом, мать заплакала, а отец принес в гостиную потрепанный томик стихов Тютчева. Он служил машинистом на железной дороге и всегда возил этот томик с собой. Сразу же выяснились общие симпатии и антипатии, в том числе и политические: «В голове у вас, молодой человек, несомненная каша, к тому же и несваренная. Какие кадеты? Какие эсеры? Вы еще о „Союзе русского народа“ скажите! Запомните: большевики, и только большевики, — напористо произнес отец Тани. — Нет сегодня другой такой партии в России. Остальные будут грести под себя. Эта — даст народу все!» С того вечера Шавров зачастил в дом машиниста. Глаза Тани все чаще затягивала непонятная поволока, сердце Шаврова стучало и падало, и в один из вечеров он понял: влюблен без памяти!