Шрифт:
— Собери вещи. Мало ли что…
— Я ничего не распаковывала.
…Колчак проводит очередное совещание. По-моему, он все прекрасно осознает. У него мертвые глаза. Я что-то говорю, меня кто-то слушает. Пустота.
За окном поезд, из окон торчат белые от мороза руки и лица, покрытые инеем. Таких эшелонов по всему нашему пути — десятки. Все паровозы — у чехов, они движутся на восток, этим длинным и сложным путем они возвращаются на родину. Они договорились с Советами. А если еще нет — договорятся в любую минуту.
— Цена договора — моя голова, — вдруг говорит Колчак.
Никого, — мы вдвоем, он словно подслушал мои мысли. Чехи… Реверансы Гайды в сторону Верховного — и ответные реверансы. Вынужденные. Ему, потомственному дворянину и адмиралу русского флота, всерьез кланяться какому-то унтер-офицеришке, вознесенному капризной судьбой. Да ведь что поделаешь… И помощники присяжных поверенных нынче вершат. Не чином жив талант…
Приехал старший Пепеляев, он еще надеется что-то спасти. На нашем вагоне пылают буквы: «Входящие, оставьте упованья». Но это — для умеющих грамоте. Пепеляев не из их числа. Председатель Совета министров — призрак и председательствовал призраками. Мы все делали не так.
Но как было нужно? Или все было изначально обречено? Нет, я не верю в это. Русский человек — монархист по природе. И в Бога верует от рождения. Вот стихи:
Сколько понадобилось лжи В эти проклятые годы, Чтобы взъярить и поднять на ножи Армии, царства, народы!Что мы противопоставили этой лжи? «Боже, царя храни»? Но это могло прозвучать только в победном финале. А мы начали с этого…
Телеграмма: на следующей станции все ключевые посты в нашем поезде займет чехословацкий конвой. Чехи ведут переговоры с большевиками. Вхожу в его купе, он постарел и осунулся, на вид ему сейчас не сорок пять, а все шестьдесят. Молча положил перед ним телеграмму, он поднял глаза: «Вы читали „Протоколы сионских мудрецов“? Взгляните…» Никогда не читал ни юдофобской, ни юдофильской литературы, зачем? Я русский и знаю, что Бог внутри меня есть и пока он есть — я жив. И значит — справедлив. «Александр Васильевич, неужели вы верите, что ничтожная кучка иноверцев сможет овладеть русским государством?» — «Уже овладела… — говорит он мрачно. — Разве нет? Кто у них в правительстве?» — «Это сиюминутно. Здоровый народ не даст сесть себе на голову, больной погибнет все равно. Европейское засилье — миф. У кавалергардов в первой роте был фельдфебель — еврей, но полк остался верен его величеству». — «Вы шутите… Но ведь рухнуло все». — «Возможно. Я помню и повторяю слова Анны Васильевны: пройдем свой крестный путь до конца. Впрочем, у вас еще есть золото, и вы можете начать сначала».
Золота больше нет, оно под конвоем, офицеры разбегаются как крысы, уходят не попрощавшись, зачем им бывший нужный человек… Пепеляев рыдает в углу. «Ведите себя прилично», — это Колчак. Время спрессовывается, оно все короче и короче, и вот его больше нет.
Стоим три минуты, поторопитесь, полковник…
Уходят последние, все. «Прощайте, Анна Васильевна, Александр Васильевич, честь имею». Они целуют Надю в лоб, как покойника, с заснеженного перрона я еще долго вижу в окне их черные профили…
Надя смущена: «Мы должны были остаться». — «Я предлагал. Он ответил: „Я погибну, потому что такова моя судьба. Аня… Надеюсь, она останется жива, но если нет — жили вместе и вместе умрем. А вам зачем?“ Говорю: долг, верность, честь. Отвечает: умирать надобно во имя идеи, а не во имя мертвецов. Несите свою идею — и кто знает…»
Есть ли во мне еще эта идея?
Уходит поезд, на подножках — заиндевелые чехословаки, рубиново светит последний фонарь. Воскресый из мертвых, Христос, истинный Бог наш, помилуй нас…
И вот метель, телеграфные столбы, уходит в мутную мглу дорога, мы бредем по ней, ослабевшие, замерзшие, уже не люди, а полутрупы — то, что еще совсем недавно было последним вооруженным формированием Русской армии. Те, на юге, «ВСЮР» [25] — призраки от рождения, мы же пытались. Не привел Господь, и наша ли в том вина?
В сумерках за поворотом деревянная церковка, сквозь маленькие окна проливается красноватый свет, слышно нестройное пение, с трудом различаются слова: «Кая житейская сладость пребывает печали непричастна, кая ли слава стоит на земли непреложна; вся сени немощнейша, вся соний прелестнейша: единем мгновением и сия вся смерть приемлет…» «Что здесь?» На вид лет сорок — кадровый, да это и по шинели видно, по башлыку: все пригнано, как на параде. Кольнул глазом: «Панихиду служат, ваше высокоблагородие. Вы, господин полковник, заведите вашу даму в церковь, она, поди, окоченела вся…» — «По ком панихида?» — «По Расее, вашскобродь, по ком еще?» — «Зачем же идешь? Таких, как ты, красные прощают». Закаменел: «Я б их простил! Вы идите, дамочка совсем мерзлая…»
25
Вооруженные силы юга России.
Вошли, священник седенький, старый, сморщенный сказал: «Дадим умершему последнее целование…» Гроб посредине главного нефа, в ногах и головах офицеры, лицо у покойника белое, тонкое, бородка знакомая, да это же…
— Володя…
— Изволили быть знакомы, господин полковник?
Какой-то чиновник подобострастно заглядывает в глаза. Вытянулась цепочка вокруг гроба, наклоняются, целуют, крестятся…
— Кто это, Алеша?
— Помнишь, я ездил в Казань — еще Аристарх был жив? Так вот — это Каппель. Мы учились вместе, я знал его семью.
Подошел, наклонился, его усохшее лицо уместится в моей ладони. Прощай…
…Они четко отпечатали в сторону и направо, еще четверо накрыли гроб. «Что с ним случилось, господа?» Внимательный, слишком внимательный взгляд — он не ответит каждому, но я вызываю доверие: «Шли по Иртышу, пятьдесят градусов по Цельсию ниже нуля, разумеется, он уже прибаливал, а тут, как назло, конь сорвался в полынью. Умер через сутки…» — «Куда везете?» — «В Китай, в Харбин, похороним там». Надя крестится: «Упокой, Господи… — И смотрит на меня: — Все в прошлом, Леша. Красное село, государь, все…»