И... Папа был сильнее. Папа, конечно же, был сильнее.

Он всегда им гордился и говорил: «Мой папа – самый сильный», потому что сила в его глазах была самым очевидным достоинством.

Если бы он сказал, что папа – самый добрый или самый умный, то это требовалось бы еще доказать, а сила не требовала никаких доказательств. «Мой папа – самый сильный! – говорил он всем во дворе. – У него – во-о-от такая черная гиря, и он ее поднимает миллион раз!»

Конечно, до ребят не доходило. Они не могли понять, что он говорит, но, к счастью, рядом всегда был переводчик – Сержик (Рудницкие не отпускали гулять Ваню одного), и он пояснял, что папа может поднять гирю триллион раз. Во время перевода миллион превращался в триллион, но это не имело большого значения, Ваня все равно не видел разницы, главное, это означало одно – очень много. Очень-очень.

Наделе, конечно, гиря была всего весом в пуд, и Рудницкий считал большим достижением, если выжимал ее больше двадцати раз, но это ничего не меняло – сыновья гордились им точно так же, как он – ими. А может, чуть-чуть больше.

Дверь медленно поползла назад, а засов все не хотел двигаться. Им почти не пользовались, его только красили – чтобы не заржавел, но смазывать забывали. И, видимо, капелька краски... Одна-единственная капелька краски попала на засов и, засохнув, намертво приклеила его к двери.

Ваня почувствовал, что слабеет. Он изо всех сил тянул эту дверь на себя, но отец был сильнее. Ваня на время оставил засов и ухватился за ручку двумя руками. Дверь застыла... И потом – о счастье! он победил папу! – снова стала закрываться. Она опять точно встала в проем – с мягким, почти неслышным лязгом – и Ваня потянулся к засову, но...

Это напоминало перетягивание каната. И... самое страшное заключалось в том, что отсюда некуда было бежать. В этой каморке не было ни окон, ни дверей. Ничего. И если папа его одолеет, то Ване некуда будет деться.

Страх... Он почувствовал, как страх медленно начал подниматься – снизу вверх. Сначала ослабели ноги, они стали будто ватными (из сахарной ваты, такой хрупкой и воздушной), затем страх круглым пушистым шаром наполнил живот, потом подобрался к рукам, и... Ваня увидел, как СИЯНИЕ стало гаснуть.

Это было хуже всего.

Ваня заплакал и напрягся из последних сил. Но вдруг...

Заклинание! Ведь он еще не сказал заклинание! Магические слова, которые должны были подействовать!

– Я в домике. – Похолодевшие губы не слушались, у него опять получалась КАША вместо слов. Противная, мешающая каша. Но ведь он мог говорить! Он говорил ясно и четко, даже лучше, чем диктор в телевизоре, он говорил, но... У себя в голове. – Я в домике... Я в домике... Я в домике...-быстро шептал Ваня, чувствуя, что он наконец обретает голос.

Конечно, когда-то это должно было случиться! Когда-нибудь.

Ему хотелось, чтобы это случилось утром. Чтобы он однажды вышел к столу, где вся семья уже собралась за завтраком, и громко сказал:

– С добрым утром! – и улыбнулся бы, словно показал невиданный фокус.

Все, конечно, обрадовались бы, стали бы хлопать, смеяться, кричать. А он поклонился бы (как тот дядька в странном черном пиджаке с двумя длинными тряпочками сзади, он перепиливал толстую тетю с голыми ногами, а потом тетя встала из ящика как ни в чем не бывало, живая и здоровая, дядьке все хлопали, а он кланялся – направо и налево) и улыбнулся.

Но это должно было случиться сейчас. Ваня чувствовал, что это должно случиться.

– Я в домике... Я в домике... Я в домике, – твердил он и вдруг громко и четко произнес: – Чик-чик, я в домике!

Он почувствовал, как папины руки с той стороны ослабли, папа громко выдохнул... будто всхлипнул и... отпустил дверь.

– Папа! – кричал Ваня. Он плакал в полный голос, от страха и счастья одновременно. – Папочка! Чик-чик! Я в домике! Чик-чик! Я В ДОМИКЕ!

Он положил правую руку на засов и, срывая в кровь пальцы, судорожно дернул его. Засов звонко щелкнул и встал на место.

И тогда... Ноги его окончательно ослабели, он сел на пол, закрыл лицо руками и, размазывая потоки слез, хлынувшие по лицу, повторял:

– Папочка! Я в домике! Чик-чик, я домике... – Рыдания вырвались из его груди и снова превратили СВЯЗНЫЕ слова в липкую КАШУ, но теперь он знал, что это не навсегда.

Он может говорить. Говорить, как все. Потешная горилла на его футболке, залитая слюной, кровью и слезами, улыбалась и подмигивала в темноту:

– Я ХОЧУ СТАТЬ ЧЕЛОВЕКОМ! А ВЫ?

Двенадцать часов десять минут. Окрестности деревни Бронцы.

Нестерпимо хотелось курить. Так хотелось, что в голове звенело.

Ластычев засунул руку в карман и побренчал мелочью. Восемь рублей сорок копеек. Две пачки «Примы». Или – «Тамбовского вожака». Или – если уж он захочет шикануть – что-нибудь с фильтром. «С ниппелем», как говорил он.

На «LD», конечно, не хватит... Но разве это так важно? Разве человек рождается на свет для того, чтобы курить «LD»?