– Хитришь ты, брат Алексей, – с обычной своей прямотой высказал Алексею Григорьевичу фельдмаршал Василий Владимирович на объявление того о сватовстве.

– Никакой хитрости, фельдмаршал, тут с моей стороны не было. Сам я заметил, как молодые люди полюбили друг друга, – не запинаясь, лгал будущий государев тесть.

– То-то и видно, что полюбили! Как сядут рядом, словно двуглавый орёл, смотрят врозь, – заметил фельдмаршал.

Кто, кажется, ближе брата родного, но и тот не показал большой радости. Сестру поздравил холодно, сдержанно, зато и сестра отвечала брату так же. Чего бы, кажется, ему завидовать! Мало того, что холодным, Иван Алексеевич выказал себя явно недоброжелательным. Когда стали готовиться к свадьбе, Прасковья Юрьевна отводит сына в сторону и говорит ему:

– Навёл бы ты государя одарить невесту-то царским подарком. Вон лежат попусту бриллианты покойной Натальи Алексеевны. Ему они не нужны, а девушке лестно. Государь тебя послушает.

Всякий другой брат если бы сам не догадался, то уж, наверное, сейчас бы согласился, а Иван Алексеевич – хорош родич – наотрез отказал:

– Не пойду просить государя об этом, знаю, как после покойной ему каждая вещь её дорога, – да потом вдруг и бухнул: – Мало ещё вам, что совсем государя обобрали, вы и душу-то его готовы обобрать.

Больше всех радовался господин вице-канцлер, барон Андрей Иванович, и не брал на себя никакой личины, когда, выслушав официальное извещение своего коллеги, он с сияющим от радости лицом его поздравил. Да и как ему, оракулу, было не радоваться, когда он знал, что этой свадьбе не состояться, а между тем скорая развязка вырвет наконец ребёнка из тлетворной среды.

Меткое замечание фельдмаршала о двуглавом орле глубоко врезалось в голову Алексея Григорьевича, поселив опасения и побудив к лихорадочной деятельности. Сам он яснее всех видел, как жених и невеста холодны друг к другу, знал, сколько труда он сам положил уломать дочь свою, которая и сама немалой гордости, сколько труда и неприятности стоило ему отвадить последними днями этого офицеришку-мотышку Милезимо, на которого он прежде не обращал вовсе внимания и на которого теперь вдруг пало какое-то подозрение. Уломалось наконец всё, а вдруг на самой-то вершине разрыв? «Казалось бы, обеспечил себя хорошо, – постоянно думалось князю Алексею Григорьевичу. – Внушал немало, что царское слово переменным не бывает, да разве можно оберечься от каждого слова завистников, от каждой случайности». И Алексей Григорьевич стал ещё более торопить приготовления, ещё настойчивее внушать государю, что необходимо поспешить с торжественным объявлением, которое обелит невесту и защитит от всяких сплетен.

Государь легко согласился ускорить все церемонии, если они неизбежны. Всегда эти церемонии казались ему неприятными, а в последнее время всё так опротивело! Порою думалось: не будет ли лучше, когда переменится жизнь, да переменится ли она?

Через два дня государь и Долгоруковы переехали из Горенок в Москву и разместились: государь в слободском Лефортовском дворце, Долгоруковы в Головинском, а вслед за тем были разосланы повестки ко всему дипломатическому корпусу, ко всем сановникам, генералитету и знатному духовенству: собираться 19 ноября во дворец для выслушивания воли государя, о которой, впрочем, в городе стало известно всем и каждому.

В этом торжественном собрании государь объявил о своём намерении вступить в брак с княжной Екатериной Алексеевной Долгоруковой. Все казались осчастливленными таким выбором, все с такими сияющими лицами спешили поздравить невестину родню и высказать ей самые радужные пожелания.

С таким же объявлением накануне государь ездил к бабушке в Новодевичий монастырь. Бабушка тупо выслушала слова внука. В ней двухлетнее бесплодное напряжённое ожидание почестей и власти наконец уступило место полной апатии, и она в последнее время вдалась в самое точное и мелочное исполнение монашеских уставов.

– Ну что же, хорошее дело задумал, внучек, лучше, чем рыскать по чужим гнёздам, – холодно выговорила она, перебирая чётки и оканчивая заданное число молитв.

Да и молодой внук тоже не выказал особенной нежности, а напротив, вслед же за объявлением стал собираться уезжать.

– Княжна Екатерина, говоришь ты, внучек; помню, как же, помню, хорошенькая такая… Только сам ли выбрал? – вдруг с каким-то оживлением спросила государыня-инокиня.

– Сам, бабушка, – несколько закрасневшись, отвечал внук.

– То-то сам, на себя плакаться некому, а то как выберет роденька – потом живи век да горюй… Долгоруковы семья почтенная, верная нам. Покойница матушка Наталья Кирилловна не раз говаривала со мной об этой семье и хвалила.

День именин княжны Екатерины прошёл тихо, без торжества. В семье Долгоруковых и в государевом дворце всё готовилось к торжественному обручению, которое было назначено на тридцатое ноября. Приезжали только утром все высокие персоны государства и иностранные посланники с обычными поздравлениями, да приезжал воспитатель Андрей Иванович, высказавший столько кудреватых любезностей как милой невесте, так и отцу её, что Алексей Григорьевич от избытка чувствительности принимался несколько раз благодарить, обнимать и крепко целовать товарища и вице-канцлера.

Настал наконец торжественный день обручения, которое должно было совершиться по нарочно составленному князем Василием Лукичом церемониалу, с целью придать событию как можно более важности и торжественности. В обоих дворцах многочисленные собрания: в Лефортовском, у государя, в назначенный час кроме особ царской фамилии, цесаревны Елизаветы, герцогини Мекленбургской Екатерины Ивановны с десятилетней дочерью Анной Леопольдовной и бабушки, инокини Елены, съехались в сверкавших золотом, серебром и камнями кафтанах все первые государственные сановники, члены Верховного тайного совета, генералитет, высшее духовенство, все знатные московские персоны и, наконец, иностранные министры с семьями. В то же время в Головинском дворце собралась немалая свита, всех родственников, свойственников и ближних людей Долгоруковых, определённых окружать и сопровождать невесту. В числе подруг государыни-невесты находилась и графиня Наталья Борисовна Шереметева.