— Разговаривала, сэр.

— Припомните и повторите вашу беседу.

Среди глубокой тишины она начала слабым голосом:

— Когда этот джентльмен пришел на корабль…

— Вы говорите о подсудимом? — перебил ее судья, нахмурив брови.

— Точно так, милорд.

— Так и зовите его подсудимым.

— Когда подсудимый пришел на корабль, он заметил, что отец мой (тут она любящими глазами взглянула на стоявшего возле нее отца) сильно утомился и вообще слабого здоровья. Отец мой был так изнурен, что я побоялась лишать его свежего воздуха и постлала ему постель на палубе, у лесенки, ведущей в каюты, а сама села возле него на пол, чтобы удобнее за ним наблюдать. В ту ночь на корабле не было иных пассажиров, кроме нас четверых. Подсудимый был так добр, что попросил позволения показать мне, как получше защитить моего отца от дождя и ветра, чего я сама не умела сделать. Я не знала, как устроиться, потому что не понимала, откуда будет ветер, когда мы выйдем из гавани. А он знал это и устроил нас как следует. Он выразил большое участие к состоянию моего отца, и я уверена, что он в самом деле был так добр, как показался мне. С этого и начался наш разговор.

— Позвольте прервать вас на минуту. Когда он пришел на корабль, он был один?

— Нет.

— Кто же был с ним?

— Двое джентльменов, французы.

— Беседовали они между собой?

— Беседовали до последней минуты, пока тем джентльменам не потребовалось сойти обратно в лодку и отчалить к берегу.

— Обменялись они между собой бумагами, похожими вот на эти списки?

— Какие-то бумаги они передавали друг другу, но какие именно, мне неизвестно.

— А по форме и величине они были сходны с этими?

— Может быть, но я этого, право, не знаю, хотя они стояли от меня совсем близко и разговаривали шепотом, — потому что они подошли к самой лесенке, ведущей в каюты, под свет висевшего там фонаря; но фонарь горел тускло, говорили они очень тихо, я не слыхала ни одного слова, видела только, что они рассматривали какие-то бумаги,

— Ну, теперь передайте нам ваш разговор с подсудимым, мисс Манетт.

— Подсудимый держал себя так же просто и откровенно со мной, как был, по причине моей неумелости и беспомощного положения, добр и внимателен к моему отцу. Надеюсь (тут она вдруг заплакала), что за все его добро я не отплачу ему сегодня никаким вредом.

Синие мухи зажужжали.

— Мисс Манетт, если подсудимый не понимает, что вы в высшей степени неохотно даете показания, которые, однако, вы обязаны дать и дадите непременно, то он в этом зале единственный человек такой непонятливый. Прошу вас продолжать.

— Он говорил мне, что путешествует по делам трудного и деликатного свойства, которые могут вовлечь в неприятности других лиц, а потому ездит под вымышленным именем. Говорил, что по этим делам он был теперь во Франции, но через несколько дней опять туда поедет и, может быть, довольно долго еще будет от времени до времени ездить туда и обратно.

— Не говорил ли он чего насчет Америки, мисс Манетт? Рассказывайте подробнее.

— Он старался мне разъяснить, из-за чего вышла эта война, и указал, что, насколько он может судить, со стороны Англии глупо и несправедливо было затевать ссору. Потом стал шутить и сказал, что, может быть, со временем Джордж Вашингтон будет в истории так же знаменит, как и король Георг Третий [12] . Только он это несерьезно говорил, а так, смеялся, чтобы как-нибудь провести время.

Когда на сцене происходит что-нибудь особенно интересное и главный актер резко выражает лицом какое-нибудь сильное чувство, у внимательных зрителей бессознательно появляется на лицах то же самое выражение. На лице девушки заметно было болезненное напряжение и глубокая тревога как в те минуты, когда она давала показание, так и в те промежутки, пока судья записывал их, а она смотрела на адвокатов той и другой стороны, желая угадать, какое впечатление производят на них ее слова. Среди зрителей во всех концах зала замечалось то же выражение, так что на большей части лбов в публике видна была та же напряженная складка, когда судья оторвал глаза от своих заметок и бросил вокруг себя негодующий взор при столь странном и неприличном намеке на Джорджа Вашингтона.

Тут господин присяжный стряпчий доложил милорду, что в видах предосторожности и ради соблюдения формы он считает нужным вызвать для дачи свидетельских показаний отца этой молодой девицы, доктора Манетта. Его вызывают.

— Доктор Манетт, взгляните на подсудимого. Видели ли вы его когда-нибудь?

— Один раз. Он приходил ко мне на квартиру в Лондоне. Тому назад года три… или три с половиной.

— Признаете ли вы его за то лицо, которое вместе с вами переплывало Британский канал на почтовом корабле, и можете ли вы подтвердить показания вашей дочери насчет его разговора с нею?

— Нет, сэр, ни того ни другого я сделать не могу.

— Нет ли какой особой причины, почему вы не в состоянии этого сделать?

Он отвечал тихим голосом:

— Да, есть.

— Правда ли, что вы имели несчастье подвергнуться продолжительному заключению в тюрьме — без суда и даже без объяснения причин — там, у себя на родине, доктор Манетт?

Он отвечал таким тоном, который проник во все сердца:

— Да, я долго сидел в тюрьме.

— И вы только что были выпущены на волю в то время, о котором теперь идет речь?