Но как я счастлива теперь! Как счастлива! Дайте мне рассказать вам и это, но в следующем письме.

Вот и всё кончено! Потухла феерия кругом меня, потухли и огни счастья в моём сердце. Я — снова аптекарша, в аптеке, и хлеб, и молоко, и яблоко пахнут опять какими-то мазями, опять с утра до вечера скребёт и шаркает пестик по фарфоровой ступке, опять я слышу про немецкую политику, и сын мой с важным и таинственным видом развешивает порошки.

И так всю жизнь! И это называется человеческим существованием!.. И всё-таки, знаете, лучше так, лучше уж так, как теперь, нежели то другое, что могло случиться.

Жизнь моя у сестры была сплошным праздником. Чтобы не давать мужу повода искать удовольствия вне семьи, сестра сделала из их жизни какой-то карнавал. Обедают и завтракают они чаще всего в загородных трактирах; вечера — или в балете, который обожает её муж, или дома — с гостями, шампанским и большею частью снова — тройка и поездка в какой-нибудь загородный кабак. Как мне приходилось лавировать, чтобы избегать масляных взоров, страшно ласковых слов и прикосновений горячих рук Степана Петровича (мужа сестры)! Как часто мне казалось, что я подмечаю в глазах сестры тревожный огонёк. В её словах чуялись мне подозрительные вопросы. Боже! Неужели она могла думать? Нет, это было бы совсем-совсем смешно! Сердце моё было до того полно одним человеком, в ушах звенел только его голос, в сердце повторялись его слова, от прикосновения его рук загоралась кровь, и я была безумно счастлива. Нам редко удавалось остаться вдвоём, но всё-таки я чувствовала, что та братская, индифферентная ласковость, с которой он встретил меня, с каждым часом сменялась на другое — жуткое и такое блаженное чувство! Когда нам мешали говорить, мы встречались взглядами и по несколько минут не могли оторвать их один от другого; наши сердца горели и, без слов, слагали целые гимны любви.

И вот однажды вечером, когда мы все стояли на крыльце и размещались в две тройки, подъехали ещё несколько весёлых друзей. Двум не хватало места, и решено было, что младшие — я и Миша — поедем на извозчичьих санях. Кстати, тут подвернулся лихач. Я не успела опомниться, как сидела уже в санях; Миша обнял меня правой рукой, прижал к себе, а лошадь мчалась, морозная пыль летела в лицо, по небу бежали звёзды, и всё кругом казалось поэтично, странно как сон Светланы [2] .

— Ты с ума меня сводишь! — шептал он, и глаза его — тёмные, расширенные — сияли близко-близко около моих. — Мы никогда не остаёмся одни…

— Угадай, что бы я хотела сказать тебе?

— Я не хочу угадывать: скажи сама…

Я поняла, это он ждёт от меня признания в любви.

— Нет, не то, не то… то, что ты ждёшь от меня, я скажу тебе, но потом. Теперь вспомни, какой разговор остался недоконченный между нами?

— Какой? Не помню. Между нами всё недоговорено…

— Нет, давно… В день моей свадьбы… Ты знаешь, у меня до сих пор это лежит на душе. Ты мне сказал… Да вспомни сам… в крошечном кабинете… когда мы встретились… одни…

— Я, может, и помню, но я хочу, чтобы ты сказала мне.

— Ты меня спросил: что бы я хотела теперь больше всего? Ты ждал, конечно, что я скажу тебе: «Бежать отсюда, скрыться навсегда», а я сказала: «Чтоб все ушли и оставили нас вдвоём». «Нас» — ты понял, значит, меня и обвенчанного со мною аптекаря.

— Аптекаря! — он засмеялся. — О, как ты мило это сказала!

Он ещё ближе прижал меня к себе.

— Постой, дай досказать тебе: под словом «мы» я подразумевала только нас — тебя и меня.

— Но ведь нас не оставили бы тогда вдвоём, и всё это прошло, всё это глупости, дорого только наше настоящее; ведь ты скоро уезжаешь?

— Да… Сама ещё не знаю, когда именно.

— Ну, вот видишь ли, и ты не хочешь сказать мне того, что я жду. Ну, говори, говори!

Смутно неприятное впечатление от убеждения, что он даже забыл про то, что казалось мне так важно, в чём я так спешила оправдаться, как только мы остались вдвоём, исчезло, как только я снова увидела глаза его так близко к моим. Забыв всё на свете, я прошептала ему:

— Я люблю тебя!

— Повтори…

— Люблю, люблю!..

И он целовал меня, а я бесконечно повторяла ему одно и то же слово.

Когда извозчик осадил лошадь, и в глаза нам блеснули электрические фонари ресторана, мы точно проснулись. Я увидела лицо сестры, стоявшей на подъезде, и я поняла, что она тоже видела, как моя голова лежала на плече Миши… и я всё поняла. Даже это не могло смутить меня, я была счастлива, счастлива, и это счастье лилось из меня как шампанское из переполненного бокала. За ужином я смеялась, шутила, дурачилась, задевала всех, не замечала, что глаза сестры выцветают, а глаза её мужа принимают знакомое мне выражение глаз кота, стерегущего мышь у её норы. На обратном пути нас разлучили: я сидела в больших санях между сестрой и её мужем, но не всё ли мне было равно? Я знала что люблю и любима.

Когда мы вернулись, сестра побежала распоряжаться по хозяйству, Миша ушёл на минуту к себе; я стояла в зале и грела у камина ноги, подставляя к огню то ту, то другую подошву. Степан Петрович подкрался ко мне и вдруг обнял за талию.

— Что, скучно в провинции?

— Ах, как скучно, Стёпа.

— Переезжай сюда…

— Как же я перееду? На какие средства? Хотя… — и я махнула рукою: я была убеждена, что если б эти самые слова сказал мне Миша, я бы ответила ему: «Всё брошу и перееду туда, куда хочешь, лишь бы ты любил меня!»