Ну ладно, смерть — у нее ни один дом, как бы далеко и тщательно ни был он спрятан, — не остается незамеченным, но как могла, отчалив за тысячи и тысячи верст отсюда, влекомая вихрем таинственных событий то к одному, то к другому берегу, как могла найти путь к этому домику, который сторонился всего, прикорнув за зеленым холмом, женщина, для которой покой и мир, здесь безраздельно царившие, были просто невообразимы?

Я не могу проследить — и никто, вероятно, не в силах это сделать — путь, проделанный той женщиной, чтобы добраться до милого деревенского домика возле Сорренто.

Честно сказать, к тому столбику у калитки, с которого дедушка Карло давным-давно велел содрать табличку, она не сама пришла; не она первая подняла руку к звонку, чтобы ей открыли. Но не слишком далеко оттуда она остановилась, чтобы дождаться, пока юноша, которого, затаив дыхание, пестовали двое стариков, — красавец, наивный, пылкий, весь в мечтах, выйдет из калитки с доверчивой душой, распахнутой навстречу жизни.

О бабушка Роза, и вы до сих пор зовете его из сада, чтобы он помог вам достать удилищем свежие цветки жасмина?

— Джорджо! Джорджо!

До сих пор в ушах стоит ваш голос, бабушка Роза, и я испытываю такое щемящее чувство, что не передать, когда представляю вас в домике, который я вижу настолько отчетливо, словно нахожусь там сейчас и вдыхаю особый аромат, который там гнездится, запах давешней жизни; когда представляю вас еще ничего не сведущей о случившемся, какой вы были раньше, когда я во время летних каникул каждое утро приезжал в Сорренто, чтобы готовить к осенним экзаменам вашего внука Джорджо, которому было начхать на латынь и на греческий, — он пользовался любым клочком бумаги, который попадал к нему в руки, полями в книгах, столешницей, чтобы тотчас покрыть их рисунками карандашом или ручкой. Должно быть, на письменном столе, где не осталось живого места от его рисунков, до сих пор сохранилась карикатура на меня.

— Ах, синьор Серафино, — вздыхаете вы в ответ, бабушка Роза, наливая мне, как обычно, в старинную чашку кофе, сдобренный корицей, наподобие того, что подают монашки в обителях. — Ах, синьор Серафино, Джорджо купил себе краски; бросает нас, хочет идти в художники.

А за вашей спиной стоит, широко раскрыв глаза — милые, ясные, небесно-голубые глаза, — и краснеет, как маков цвет, Лидучча [5] , ваша внученька. Вы зовете ее Дуччеллой [6] . Почему?

Ах, почему, почему… Уже три раза приезжал из Неаполя молодой человек, красавец, надушенный, в бархатной жилетке, в тонких замшевых перчатках канареечного цвета, монокль в правом глазу и баронский герб на носовом платке и бумажнике.

Прислал его дед, барон Нути, друг дедушки Карло — не просто друг, а прямо как брат в те времена, когда дедушка Карло еще не устал от светской жизни и не удалился из Неаполя в район Сорренто, сюда, на эту виллу.

Всё вы это знали, бабушка Роза, не знали одного: молодой барон всячески склоняет Джорджо к занятию искусством, агитирует его ехать вместе с ним в Неаполь. Это знает и Дуччелла, потому что барон — как странно! — с воодушевлением и пылом говоря об искусстве, смотрит вовсе не на Джорджо, а на нее, смотрит ей в глаза, словно ее, а не Джорджо склоняет к искусству; да, да, ее, ее зовет он с собой в Неаполь! Хочет, чтобы она была подле него там всегда.

Вот почему так краснеет за вашей спиной Дуччелла, бабушка Роза, когда слышит, как вы говорите, что Джорджо собирается стать художником.

Он бы и сам, неаполитанский барчук, если бы дед был не против, подался… нет, не в художники, ему бы хотелось поступить в театр, стать там актером. Ах, как бы ему хотелось! Но дед не велит…

Хотите, поспорим, бабушка Роза, что и Дуччелле эта идея не по душе?

События четырех последовавших за этой идиллической, бесхитростной, трогательной жизнью лет, мне известны в самых общих чертах.

Я давал уроки Джорджо Мирелли, но при этом сам был студентом — бедным студентом, состарившимся в ожидании, когда же представится возможность завершить образование; многолетняя помощь, которую родители из последних сил оказывали мне, невольно научила меня рвению и прилежанию, затаенному в сердце кроткому послушанию, непреходящему чувству стеснения, которое было живуче, несмотря на то что ожидание продолжалось годы.

Но возможно, это время было потрачено не зря. В ожидании, когда появится пресловутая возможность учиться, я занимался самостоятельно и много размышлял — с гораздо большей пользой, чем если бы то было в школе; так, я сам освоил латынь и греческий в надежде перейти от технических наук, с которых начал образование, к гуманитарным, с мыслью, что это поможет мне при поступлении в университет.

Безусловно, эти занятия больше соответствовали моим склонностям. Я отдался им с такой страстью, что в двадцать шесть лет, когда на меня неожиданно свалилось маленькое наследство от дядюшки-священника (он умер в Пулии [7] , давно забытый моей семьей) и я смог поступить в университет, я долго раздумывал, не стоит ли мне похоронить в ящике письменного стола диплом технического института и не податься ли в лицей, получить тамошний диплом и поступать в университет на философско-филологический факультет.