В ремесле нет стыда... Ведь и Сарра сама замесила тесто, в укор нынешним женщинам, избаловавшим себя золотыми украшениями и шелковыми одеждами; сама же она и муки намолола. Говорит ей муж: ускори и смеси три меры муки чисты (Быт. 18, 6). И она не сказала: "Выносимо ли это? Ты обращаешь меня, свою жену, в хлебопека? Разве я не принесла тебе приданого? Разве я не благородная? Ты помыкаешь мною, как служанкой: о том ли я мечтала, вступая в твой дом?" Ничего подобного она не сказала, но поспешила к делу и замесила тесто...

Это я говорю, смиряя человеческую гордость и, с одной стороны, искореняя неразумие всех богатящихся, а с другой — ободряя бедняков, чтобы никто ни в бедности не падал духом, ни в богатстве не превозносился: ни то, ни другое несовместимо с добродетелью»13.

– 172-

Деление на честный и бесчестный труд — явление, как я сказал, очень древнее, а неуменье как следует разобраться в этом явлении мы встречаем даже у самых просвещенных народов. Так, у древних греков считалось позорным шить сапоги, продавать соленую рыбу и заниматься сводничеством14. Отсюда, пройдя сквозь даль веков, выражение «сапожник» и сейчас носит презрительный, оскорбительный смысл.

У нас в эпоху крепостного права еще дальше пошли, всякий уже физический труд стал считаться «позором для дворянина и уделом только рабов», хотя, прибавляет современница15, «это дворянское достоинство не мешало им браниться самым площадным образом». Понятно, что труд дворовых ни во что не ценился. У Варвары Петровны Тургеневой крепостного Герасима (того самого, который описан ее сыном в повести «Муму») отправляли пешком из села Спасского в имение, отстоящее на 70 верст, за небольшим горшочком гречневой каши, так как, по мнению Варвары Петровны, в селе Спасском эту кашу приготовлять не умели16.

Но христианство смотрит по-иному на все это (Еф. 4, 28; 1 Фес. 4, 11; 2 Фес. 3, 10-15).

Христианство, как во всем другом, так и в отношении физического труда принесло совершенно новый на него взгляд. Согласно этому взгляду, чем рукоделие унизительнее в глазах мира сего, тем оно полезнее для души, лишь бы не шло оно в разрез с евангельскими заповедями (ср.: 1 Кор.1,26-29).

Приведу два примера из жизни Златоструйного (%ршорроа<;) — св. Иоанна

17

Дамаскина, как прозвали его потомки в соответствии со знаменитым его предшественником, св. Иоанном Златоустом.

Как известно, в миру он был губернатором Дамаска и первым министром сирийского калифа. Но когда однажды старец в монастыре преп. Саввы Освященного, куда он поступил в монахи, заставил его, желая приучить к смирению, снести в Дамаск и продать там корзинки по цене в несколько раз большей,

чем они стоили, то Иоанн ни одного слова не произнес вопреки, не сказал, что далеко и что это скорее похоже на насмешку, чем на серьезное поручение... Но пошел, одетый притом в рваные лохмотья, в город, где все, от мала до велика, знали его, когда-то носившего златотканные одежды и делавшего богатые и пышные выезды.

– 173-

Иоанн сел на базаре, назначил, по послушанию, непомерно высокую цену за корзинки и терпеливо переносил, как над ним хохотали, издевались, укоряли, до тех пор пока один из граждан, бывший когда-то слугою в его доме, не узнал его (ибо он из-за одежды и строгого поста изменился лицом и видом) и, не показывая виду, не скупил у него всего товара. Не из-за нужды, конечно, но по милосердию, сжалившись над его состоянием. Таково было смирение св. Иоанна, равно как и разумное перенесение им бесчестий.

В другой раз за то, что Иоанн — этот божественный поэт, движимый благодатию Св. Духа, — написал по просьбе одного брата те сладостные и божественные надгробные песни, которые мы и до сих пор поем: «Кая житейская сладость», «человецы, что всуе мятемся», «вся суета человеческая» и прочие, старец выгнал его из своей кельи и лишил своего общения (ибо он раньше запретил Иоанну писать и сочинять что-либо). Все отцы просили за Иоанна, но старец согласился даровать ему прощение под одним условием -чтобы он очистил собственными руками все проходы братских келий и запакощенные седалища в отхожих местах всей лавры. Отцы устыдились даже передать эту епитимию Иоанну, а тот, когда узнал о ней, с великою радостью стал ее исполнять, «прикасаясь, — говорит житие, — к нечистотам когда-то выхоленными и

надушенными руками и оскверняя сквернами свою десницу, не так давно

18

исцеленную Пречистою Девой!»

Таким образом, познавший глубину христианских догматов не одним только изучением посредством ума и памяти, а внутренним таинственным созерцанием и озарением Св. Духа, не посчитал для себя постыдным быть в рабской работе и бесчестном, по мнению окружающих, труде, но, принимая эти сомнительные для многих послушания, приобретал чрез то глубочайшее смирение и уподоблялся Самому Господу19 (Флп. 2, 7-8).