Ерохин Владимир Петрович
Шрифт:
(Был в Троцком какой-то сатанинский пафос, магнетически воздействовавший на самых несговорчивых людей и заставлявший их повиноваться.)
Валериан Николаевич издал "Овладение временем" на собственные средства в Москве в 1924 году.
Потом он бесследно исчез, и время так и осталось тёмной, неосвоенной стихией.
МОНУМЕНТ
...Зимою 1920 года человек в шубе с собачьим воротником — поэт Алексей Кручёных лепил себе снежный памятник возле Большого театра.
Дважды подходил милиционер, справлялся, что это он тут делает, и, не найдя ничего предосудительного, возвращался на пост.
Торопились прохожие — к домам, где ждал морковный чай; везли на саночках дрова.
Ветер трепал бумажное оперение афишных тумб: расстрельные списки, поэтические вечера.
РОЖДЕНИЕ МЫСЛИ
Сергей Меркуров в тяжких раздумьях перечитывал декрет о монументальной пропаганде, подписанный Лениным и Луначарским: кому пролетариат ставит памятники.
В первом пункте декрета перечислялся ряд имён — более или менее известных и ничего не значащих.
И был второй пункт, вписанный рукою Ленина (скульптор об этом знал), который гласил: "Исключить Владимира Соловьёва".
А у Сергея Дмитриевича в мастерской стояла уже законченная мраморная композиция "Мыслители России": Лев Толстой, Федор Достоевский и... тот самый, запретный ныне Соловьёв.
Художник подошёл к морозному окну. На мостовую падал медленный, мохнатый, на птиц похожий снег.
Меркуров оглядел со всех сторон крамольный монумент и, вздохнув, решительно взялся за зубило и молоток.
Через час опального философа не узнал бы сам Дзержинский: гладко выбритые борода и усы, голова острижена "под ноль"...
Ваятель истово перекрестился.
Теперь завершающая фигура триптиха носила новое названье: Мысль.
До пятидесятых годов она простояла в палисаднике "дома Ростовых" на Поварской, а затем исчезла.
ПОСЕТИТЕЛЬНИЦА
Анна Андреевна пришла к Горькому просить за мужа.
Тот внимательно выслушал и повёл показывать свою коллекцию текинских ковров, реквизированных у буржуазии.
Говорил о грядущем мире, о рождении нового человека. Цитировал Короленко: "Человек создан для счастья, как птица для полёта"; Чехова: "В человеке все должно быть прекрасно — и душа, и тело, и мысли, и одежда"; свой собственный кодекс гуманизма: "Если враг не сдаётся, его уничтожают".
Насчёт мужа ничего не обещал.
СОЦИОЛОГ
Человек в жёлтой куртке покупал и раздавал арбузы детям на улице. Он только что вышел из следственной тюрьмы. Это был Питирим Сорокин.
Он вошёл в свою комнату. Она была пуста. Сквозняк гонял по половицам обрывки бумаг. Ни книг, ни рукописей не было.
Он по памяти написал "Систему социологии" (два тома) и "Общедоступный учебник социологии" — и выпустил их в Ярославле в дни белого мятежа, который сам же организовал.
Профессор Петроградского университета Питирим Александрович Сорокин был личным секретарём премьер-министра Керенского.
Его дед был зырянским шаманом.
В ЧК застрелили его друга, тоже социолога, Петра Зепалова. Сорокин, сидевший в соседней камере, остался жив — непонятно, почему.
Учёный посвятил "Систему социологии" памяти Петра Зепалова.
Потом он двинулся на север — бунтовать Архангельск.
РЕФЛЕКСИЯ
Пишу, как всегда, в электричке. Как всегда, тоскую по России. Ощущаю, как счастье, иллюзию ночного поезда: кажется, что движемся назад — стремительно, преодолевая время. Это чувство переполняет меня неизъяснимо — ни в чем я не нуждаюсь так, как в нем.
Люди живут насыщенной серятиной, — сказал отец Александр Мень.
Хочется не захлебнуться.
Иллюзии интересны тем, что они суть факты духовного мира, и этот способ бытия сообщает им конструктивный характер.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Утренний город окутан был туманом. Сквозь молочно-серую его пелену проступали острые, как морские скалы, крыши домов.
Что это со мной? Отчего так тяжело на душе, словно я всю ночь, не переставая, курил трубку?
Есенин вышел из гостиницы и завернул за угол. Его пугали безлюдные площади чужого белоглазого города, Он бежал сюда, чтобы забыться, бежал от самого себя, заранее зная, что это невозможно и мир обречён.
В таких состояниях нельзя садиться за руль, ходить по канату, разговаривать с незнакомыми, выступать публично.
В ушах звенел его же собственный истошный визг: — Айседора, ты дура!
И звон стоял посуды и зеркал в дорогом, приличном, коврами устланном отёле "Берлинер".
И шёпот Клюева подзуживал: