— И у тебя получилось. Я бросила Марка. Разве я могу ему доверять? А тебя я больше видеть не желаю, никогда, поняла?!

Матильда Бургуа хлопнула дверью, проигнорировав чашечку настоя из лимонной мяты, которую я ей очень вежливо предложила для успокоения нервов.

Какая неблагодарность! Да, у моей лучшей подруги проблемы, и серьезные.

Мари-Анж Леприор была не в лучшем настроении.

— Явились? — сердито буркнула она, увидев меня в комнате свиданий. — Не вы случайно подослали ко мне старуху? Меня тошнит от вас, богатеньких, но эта — полная чума… еще чуть-чуть — и я бы ей четки в пасть затолкала. Запишись, говорит, на курс Закона Божьего к капеллану Флери. Ха! Классно придумала! Один поганый кюре все детство мне испоганил своими приставаниями!

Она смачно захохотала, хлопая себя по ляжкам, чем ослабила эмоциональный заряд грубого монолога. Редкий дар у девицы — вызывать у вас острую жалость и немедленно все портить, причем до такой степени, что даже стоять рядом с ней было неприятно. И как только у нее это получалось?

— Я не могла приехать на прошлой неделе, Мари-Анж, но сегодня привезла вам свежий номер «Модели».

Пока она жадно листала журнал, я разглядывала сутулую фигуру этой молодой еще женщины. Меня посетила гадкая мысль: пусть ты некрасива, нарушила закон, попала в тюрьму, прошлое твое ужасно, будущее неясно, — всего этого мало, чтобы вызвать симпатию… и даже (новую Полин передернуло от отвращения к себе)… сочувствие. А вдруг бедняки — такие же сволочи, как все остальные люди? Я прогнала опасную догадку, улыбнулась и спросила у Мари-Анж, что ее так привлекло в журнале.

— Вы нафигачили это дерьмо? — рявкнула она, ткнув пальцем в передовицу.

— Я, но почему «дерьмо»? Статья ведь против богатых и должна вам нравиться…

— Да это, это… чушь собачья! Бенедикт Дельплас никогда бы не написала такую хрень. Какого черта вы людей достаете? Им мечтать охота, смеяться, глядя на всякую разную красотищу в журнале, а не падать мордой вниз на Библию.

— Мари-Анж, вам бы познакомиться с моими главными редакторшами, вы бы точно поладили.

— Она еще и издевается! Па-а-дла.

— Не смейте так со мной разговаривать, — спокойно приказала я.

— Кретинка, чертова дура!

— Ну хватит, Мари-Анж. Я прихожу сюда не затем, чтобы вы меня оскорбляли! — Я повысила голос.

— Вот что я скажу, дамочка: вы просто тупая богачка, таскаетесь сюда для очистки совести, дура толстожопая!

Так, приехали. Эта мамаша Параша начинает меня раздражать. Я замедлила дыхание, чтобы открылись все чакры, как советовала в Буд-Божье сестра Фу-дальше-не-помню.

— Прекрасно. А теперь, Мари-Анж, я со всей серьезностью требую, чтобы вы извинились и взяли назад все свои слова. До две тысячи восемнадцатого нам предстоит выдержать по пятьдесят два свидания в год, и продолжать общение в такой форме совершенно неприемлемо.

Она сделала неприличный жест.

Чаша моего терпения переполнилась. Я взяла номер «Модели», свернула его в трубочку и собралась сунуть в сумку, но не удержалась и в последний момент пару раз съездила ей этим самым журналом по физиономии.

Такого Мари-Анж не ожидала…

Несколько секунд она бессмысленно таращила глаза, а потом выбросила руки и прыгнула на меня.

Надзирательницы, благослави их Господь, подоспели через тридцать секунд — шальная подопечная едва не свернула мне шею.

Я ждала маму на парковке, поглаживала распухшую шею и с горечью думала, как неблагодарны люди, которым я пытаюсь помочь все эти последние недели: не сравнить с тяжестью креста, который Создатель нес на Голгофу, но башка трещит. «Eli, Eli! lama sabachtani?» — без устали повторяла я фразу на иврите. «Боже мой, Боже мой, для чего Ты меня оставил?» [44] Это была одна из любимейших мантр брата Мориса.

Мари-Анник пыталась на ходу одернуть мини-юбку, и лицо у нее при этом было почти таким же мрачным, как у меня.

— Все ужасно, дорогая, не знаю, как я это вынесу.

— Что, неужели на тебя тоже напали? Едем отсюда, и поскорее, мама, такие места не для нас, мы сделаны из другого теста…

— Что ты такое говоришь! Для меня не видеть Момо целых семь дней — все равно что брести по бесконечному темному туннелю. Представляешь, за эту неделю, — продолжила она в крайнем возбуждении, — он перевел мне все песни Эминема на французский, слегка изменив текст. Вставил там везде «Мари-Анник» вместо «fucking bitch» [45] , наверное, так зовут его жену. Он настоящий поэт!