Но не только о Вселенной думает и размышляет лесковская «отходящая Русь». В отличие от современного века, теряющего свое нравственное лицо, она озабочена тем, как «дух благородства поддержать от захудания». И помогают ей в этом Дори-медонты Рогожины и Червевы, которые, «имея высокий идеал, ничего не уступают условиям времени и необходимости». Недаром Протазановой кажется, что «не по грамоте, а на деле дворянин» Рогожин «один своим благородством удивить свет может». Потому и летели рогожинские «Россинанты», «как птицы», а сам он «водил во все стороны носом по воздуху, чтобы почуять: не несет ли откуда-нибудь обидою, за которую ему с кем-нибудь надо переведаться».

На фоне «дивных своею высотой и величием характеров» «отходящей Руси» становился более отчетливым скепсис княгини Протазановой, а с ним и лесковский скепсис в отношении дворянского сословия России, его исторических перспектив. Эта ситуация коренным образом повлияла на взаимоотношения писателя с редактором «Русского вестника» М. Катковым, печатавшим «Захудалый род», обозначив их разные мировоззренческие полюса. Неверие Лескова в общественную преобразовательную роль дворянства разведет его с журналом, которому он составил немалую «славу» своим «Очарованным странником» и «Запечатленным ангелом».

Лесков не потерпит вмешательства Каткова в текст хроники, не согласится с редакторскими правками. Оборвав ее печатание («Захудалый род» кончать невозможно...»), он уйдет из «Русского вестника». «Мы разошлись... Разошлись вежливо, но твердо и навсегда». Отторжение было взаимным. «Не нашим» назвал писателя Катков. Своим категорическим поступком Лесков провозгласил «нехотение подчиняться презренному и отвратительному деспотизму партий».

Работая над «Соборянами» и «Захудалым родом», Лесков впервые за все писательские годы испытывает чувство творческого удовлетворения. Исторические хроники явятся своеобразным переломом в его литературной биографии. Более того, именно от протопопа Туберозова и княгини Протазановой — чистых духом, непреклонных в делах человеческой правды и совести — можно вести отсчет будущих лесковских героев-праведников, исповедующих вечные нравственные заповеди добра и справедливости, которыми, по мысли Лескова, можно спасти мир. Возле них и подобных им героев — швейцара Певунова («Павлин», 1874), дикаря-язычника («На краю света», 1875) и других — постепенно выздоравливал болящий дух Лескова. Вместе с ними он приобщался к тем жизнедающим силам, которые помогали окрепнуть духовно, преодолеть «посленекудовский» кризис и войти в зрелую полосу творчества.

Лесков принадлежал к особому писательскому типу, обозначившемуся в русской литературе 1860—1870-х годов, — к писателям-разночинцам. В отличие от писателей-интелли-гентов, они знали народ не понаслышке, но из непосредственного общения с ним. Самому Лескову в этом очень помогли «шкоттовские университеты»: «Мне не приходилось пробиваться сквозь книги и готовые понятия к народу и его быту. Я изучил его на месте. Книги были добрыми мне помощниками, но коренником был я. По этой причине я не пристал ни к одной из школ, потому что учился не в школе, а на барках у Шкотта». Огромный практический опыт и знание народа дала писателю и Орловщина.

Реальная жизнь и реальный человек для него являлись первостепенными. Но Лескова всегда увлекала жизнь, не укладывающаяся в схемы, равно как и удивительные человеческие характеры. Ему, много повидавшему за время бесконечных путешествий по России, в этом смысле было что рассказать. Он знал о русской жизни и в особенности о русском человеке такое, о чем, возможно, мало кто из писателей ведал. Поэтому не случайно существует понятие «лесковский человек», как знак особой, отдельной, цельной человеческой личности.

Лесковский человек — лицо не столько социальное, сколько локальное. Это не мужик, не помещик, не нигилист. Это человек русской земли.

И как о самой России трудно сказать что-либо односложное, так и в отношении человека Лесков не спешит с однозначными утверждениями. О «лесковском человеке» можно отозваться подобно тому, как судят о квартальном Рыжове, герое рассказа «Однодум», когда на вопрос губернатора Ланского «Каков квартальный?», несколько простолюдинов «в одно слово отвечали»: «Он у нас такой-некий-этакой».

Русский характер у Лескова трудноуловимый, мерцательный в смыслах. При этом «лесковский человек» всегда таит в себе загадку, хитринку, чудаковатость — недаром он «такой-некий-этакой»! Очень точно определил героя «Разбойника» Л. Аннинский — простодушного мужичка с этим его хитрым «ась?»: «темный мужичок»114.

Нельзя сказать, что Лесков до конца разгадал загадку национального характера. Но он, как никто другой из русских писателей, сознавал, насколько реальна эта загадка в характере русского человека. Именно поэтому его герои в большинстве своем люди «удивительные и даже невероятные»; зачастую «их окружает легендарный вымысел». Но, как утверждает сам автор, они «становятся еще более невероятными, когда удается снять с них этот налет и увидать их во всей их святой простоте».

Таков лесковский Голован («Несмертельный Голован»), которого народная молва сделала «мифическим лицом», «чем-то вроде волхва, кудесника», обладающего «неодолимым талисманом» и способного «на все отважиться и нигде не погибнуть».

На самом деле необыкновенные поступки героя имеют вполне реальное объяснение и, напротив, то, что толпа называет «Головановым грехом» — отношения Голована и Павлагеюш-ки, — в действительной жизни представляется исключительным явлением, если не из ряда вон выходящим. Простые люди, они любят друг друга небесной — ангельской любовью и не ропщут на судьбу, так как исповедуют высший человеческий закон — закон совести. Не случайно отец Петр говорит о Головане, что у него «совесть снега белей».