И тут я заметил, что мальчишка тоже смотрит на меня и улыбается. Это было как предательство, и я почувствовал, что у меня на глазах появляются слёзы.

— Смеёшься? — воскликнул я, а он вдруг откровенно расхохотался и сказал:

— Посмотрел бы ты на себя!

— У-у-у! — загудел я, сжимая кулаки, — А кто меня по всей луже на животе протащил?

— Да пойми же, чудак человек: стечение обстоятельств!

И тут я прямо сам не знаю, что со мной сделалось. Мне захотелось то ли избить кого-нибудь, то ли закричать, то ли заплакать, уж не знаю что, только мне непременно надо было что-нибудь сделать. И тогда вышло так, что я сделал самое неожиданное. Я стукнул его в грудь и как-то непонятно засмеялся.

— Ха-ха-ха! Как же это я до двенадцати лет дожил и не знал, что каждому встречному-поперечному обязан помогать?..

Потом я оглянулся и закричал:

— Эй, люди, подходи, кому помощь нужна!

Мальчишка дёрнул меня за рукав и то ли изумлённо, то ли испуганно зашептал:

— Да брось ты дурака валять! Перестань!

Но меня прямо-таки понесло.

— Старшины боишься? — кричал я, отталкивая его руками и не то смеясь, не то плача, до сих пор вспомнить не могу. Это у меня реакция такая была нервная. Мне про это потом один знакомый доктор объяснил. Я вёл себя с бесстрашием человека, которому терять нечего. А мальчишка всё хватал меня за рукава и, наверное, считал, что я рехнулся. Да так в эту минуту оно и было. В обыкновенном состоянии я бы ни за что так себя не вёл. Мне попался на глаза тот долговязый юноша в детской шапочке. Он ещё не дошёл до троллейбусной остановки. Чемодан и аккордеон стояли на тротуаре, а он носовым платком вытирал себе лицо и шею.

— А ну, Дон-Кихот Ламанчский! — крикнул я и толкнул мальчишку в спину. — За мной!

Он как-то даже растерялся на секунду, но я, не оглядываясь, шёл вперёд, увлекая его за собой. Я тогда понял, как это просто — увлекать людей за собой. Надо только быть уверенным, что они пойдут, и идти не оглядываясь. Только есть люди, которые могут делать это всю жизнь, а меня хватило всего на одну минуту, да и то самую глупую в моей жизни.

Долговязый стоял к нам спиной. Мы подбежали к нему. Я схватил аккордеон и показал мальчишке на чемодан:

— Бери!

— Да брось ты, говорю! — забормотал он и опять хотел схватить меня за рукав, но я только посмотрел на него и пошёл вперёд. Он пожал плечами, оглянулся на юношу и, схватив чемодан, понёс его за мной к троллейбусной остановке.

Но этот долговязый почему-то не понял, что мы действуем из самых благородных побуждений. Он посмотрел на всё это совсем с другой, неожиданной для нас стороны. Сначала очень растерянно и несмело он крикнул нам вслед:

— Эй, граждане!.. Товарищи!..

— Тащи, ничего, — сказал я мальчишке, который, перевалясь на один бок, кряхтя, нёс чемодан, стараясь не отставать от меня.

— П-правильно, — на ходу говорил он. — П-почему человеку не помочь? Он, видал, какой худой! Где ему два чемодана унести? Будет нас потом благодарить.

— А как же! — зло ответил я. — В ножки поклонится тебе. «Благодетель, — скажет, — в рабство к тебе за это пойду».

Но вместо этого долговязый вдруг закричал: «Караул!» Своими журавлиными ногами он сделал каких-нибудь десять шагов, догнал нас и схватил мальчишку за лямки рюкзака. И не просто схватил, а встряхнул с такой нечеловеческой силой, что лямки соскочили, рюкзак опрокинулся, раскрылся, и из него на тротуар посыпались вещи. Мальчишка сказал: «Ой!» — и выронил чемодан. Он стукнулся углом и тоже рассыпался. Из чемодана вывалились рубашки, майки, книги, ноты и ещё разные вещи. Они смешались с вещами мальчишки, и, словно по команде, мальчишка и очкастый юноша упали на колени и стали хватать вещи и запихивать их: один — в рюкзак, другой — в чемодан. И сразу толпа окружила нас.

Как только всё это дошло до моего сознания, у меня внутри будто что-то оборвалось, натянутое туго-туго, и, сев на футляр с аккордеоном, я уткнул лицо в руки и заплакал. А толпа разговаривала надо мной:

— Ишь ты, теперь в слёзы, пожалейте, дескать, меня.

— Да ить как не пожалеть, голубчик? Дитя ещё малое, разуму в ём с гулькин нос.

— Ты, бабушка, своё сердобольство до другого случая побереги. Галстуков бы пионерских постыдились, черти неумытые!

— Что галстуки! Э, голубчик! Ныне которые и в шляпах на это идут…

В самом центре толпы со своим «Спокойно, граждане!» появился наконец-то настигший на старшина. Следом за ним к нам протиснулись пострадавший старичок и Вера.

Наше шествие в милицию было даже не лишено торжественности. Впереди с гордым видом шли пострадавшие. За ними мы, вернее — тащил нас за руки старшина. Замыкала шествие толпа свидетелей, было их человек пятьдесят. Но всё это я припомнил только потом. Тогда же я ничего вокруг себя не видел и не слышал; я думал о том, что сказал бы папа если бы узнал, как начался первый день моей самостоятельной жизни.

Фамилия старшины была Березайко. На все телефонные звонки он отвечал так: «Старшина милиции Березайко слушает». На вид ему было лет тридцать пять. У него были весёлые, завивающиеся кольцами волосы и хмурые, опущенные к низу усы. Я знаю, что полагается ещё описать и глаза, но я даже не могу сказать, какого они были цвета: я в них не посмотрел ни разу.

Мы сидели с одной стороны стола, старшина — с другой. Обстановка в комнате была официальной: телефон, графин с водой на тумбочке у стола, на стене плакат, где было нарисовано, как надо висеть на подножке трамвая, и было сказано в стихах, что делать это запрещено. Окно было обыкновенное, без решёток. Но как только я бросал взгляд на протокол — пять страниц, исписанных неторопливым, старательным почерком старшины, — я не сомневался, что решётки ещё будут.