— Спроси его, где расположен их аэродром, — приказал Миллер.

Сашка перевела вопрос. Летчик не произнес ни звука, лишь на мгновение в смутном удивлении вскинул на нее глаза и снова уставился в земляной пол.

— Скажи ему, что ему нет смысла молчать — русские войска терпят поражение и отступают. Он останется в живых и отправится в госпиталь на лечение, если ответит на все наши вопросы.

Сашка снова перевела, однако летчик продолжал хранить молчание. Миллер встал из-за стола и принялся расхаживать по блиндажу — он явно терял терпение. Наконец, остановившись, он вновь повторил все сказанное. Сашка монотонно перевела. Несмотря на внешнее безучастие, в ее душе росло отчаяние: «Ну же! Скажи хоть что-нибудь, — умоляла она пленника. — Согласись вести переговоры, обмани, изобрази панику… Иначе сейчас начнется что-то жуткое. Зачем ты молчишь? Неужели твоя душа не вздрагивает от ужаса? Неужели твое тело не съеживается от неминуемого ожидания боли? Разве это возможно, что ты не хочешь хотя бы попытаться избежать этого?» Она помнила, слышала, видела, что ждало тех, кто отказывался сотрудничать с немцами. Она знала, что и беспрекословная покорность не обещала пленным жизни, однако иногда это давало призрачную надежду на спасение. Но этот русский упрямо не произносил ни слова. Его молчание окончательно вывело оберлейтенанта из себя — он поднял русского за шиворот и, тряся как мешок, принялся орать ему в лицо. Но летчик продолжал молчать, и лишь в неловких судорожных движениях его рук можно было угадать жуткие муки боли.

Видя безудержную ярость Миллера, Сашка едва успевала переводить его гневные отрывистые фразы, и с каждой минутой ей становилось все страшнее. Наконец Миллер остановился посреди блиндажа, сжав губы снова взглянул на пленного, и вдруг, шагнув к нему, принялся молча избивать его ногами. Пленный судорожно подтянул искалеченные ноги и, задохнувшись от боли, пытался закрыть руками беспомощно болтающуюся голову.

И тут Сашка поняла, что делать. Быстро и плавно она преодолела три шага, что отделяли ее от Миллера, и, повиснув на его ногах, изо всех сил вцепилась ему зубами в бедро. И так сладостен был для нее вопль оберлейтенанта, что она сжала зубы еще крепче, еще яростней, словно с этим его воплем изливались ее, Сашкины, боль и отчаяние, наполнившие ее душу в ту минуту, когда она осталась одна. Но обрушившийся сверху страшный удар помешал Сашке насладиться плодами минутной победы, отшвырнув ее в беспросветную тьму поражения.

— Сынок, сынок…

Монотонный, страдальческий стон доставлял Сашке невероятную боль.

— Сынок… — снова послышалось издалека, насквозь пронзая голову.

Сашка с трудом разлепила глаза и с минуту пыталась понять, где она. Мутный свет лампы на столе прожег ее голову такой же жуткой болью, как и стон, который теперь звучал еще ближе.

— Сынок, сынок, — утомительно однозвучно раздавалось где-то рядом.

Сашка вдруг почувствовала, что ей нужно скорее встать, чтобы успеть сделать что-то важное, поэтому, сделав невероятное усилие, она поднялась на ноги и огляделась. Она по-прежнему была в блиндаже, здесь же был и пленный летчик, не было лишь Миллера.

— Сынок! — обрадовано торопливо заговорил русский. — Помоги мне, дружочек! Ведь я вижу — ты добрый мальчонка. Ведь они же не дадут мне умереть, пока не поизмываются вволю…

Сашка растерянно вглядывалась в лицо русскому, не соображая, о чем он говорит… И вдруг вспомнила все. А вспомнив, Сашка ни секунды не колебалась. Все дело в том, что в тот момент, когда Миллер стал избивать пленного, она вдруг с невероятной ясностью поняла: никто на свете не может причинять боль другому существу, потому что никто не имеет права на жизнь другого человека. И так велико было Сашкино убеждение в справедливости этой мысли, что единственным её стремлением теперь было исправить ошибку Миллера. Исправить, во что бы то ни стало, пусть даже ценой собственной жизни.

Молча — у нее не было сил говорить — Сашка подошла к пленному и, попыталась перекинуть его руку себе через плечо, чтобы помочь ему подняться.

— Да что ты, сынок! — удивился пленный. — Куда же мы с тобой?.. Вокруг немцы, да и я шагу сделать не могу. Ты мне вот чем помоги: видишь, вон пистолет в кобуре командир ваш оставил? — пленный подбородком указал на китель, из-под которого виднелась портупея Миллера, висевшая в углу. — Ты возьми его и возвращайся ко мне.

Держась за стенку, Сашка добрела до угла и слабой рукой вынула из кобуры тяжёлый вальтер. Она не понимала, чем могла помочь пленному, но была готова сделать всё. С трудом преодолев обратные пять шагов, она остановилась перед русским, протягивая ему пистолет.

— У меня нету сил, — виновато растянув в улыбке запекшиеся губы, сказал русский. — Сделай это сам.

Сашка в недоумении смотрела на него, не понимая, что она должна сделать. И лишь когда русский в жалком усилии вытянул шею, подставляя под дуло лоб, она поняла. Невероятное облегчение почувствовала она. И как она сама не догадалась! Ведь это единственный способ положить конец страшным мукам этого человека, который, она знала, был обречен. На секунду Сашка замерла, а затем торопливо, трясущимися руками передернула тугой затвор, и для верности уперла ствол в напряженный в последней муке лоб пленного.

— Спасибо… — успел шевельнуть губами русский, прежде чем грянул выстрел.

В этот момент оглушенная грохотом выстрела, забрызганная кровью Сашка была счастлива — она спасла человека!

Однако прежде чем рассеялся пороховой дым, распахнулась дверь, и Миллер, который вбежал во главе других людей, нанес такой удар по ее многострадальной голове, что мир сверкнул у нее перед глазами ослепительной вспышкой, перевернулся вверх тормашками, и Сашка упала на самое его дно.

Когда Сашка пришла в себя, она поняла, что воскресла, а воскреснув, избавилась от ледяного червя, который сидел у нее внутри и поедал ее душу. Этот факт доставил ей немало неприятностей. Дело в том, что она снова стала чувствовать все так же остро, как много месяцев назад, в осажденной Одессе. Сашка обнаружила, что вспоминая и ежедневно наблюдая страшные по своей жестокости картины, она не становится черствее и равнодушнее, наоборот — становится еще терпимей по отношению к окружающим. На этих странных взрослых, которые, склонившись над картой или приникнув к оружию, так запросто решают судьбы многих и многих жизней, она стала смотреть с участием и недоумением, как на детей, испорченных чудовищным воспитанием. И еще… Сашка не понимала — отчего, возможно, из-за русского летчика, но теперь ей казалось, что все страдания человечества пытаются достучаться до самой сути её разума, словно тысячи и тысячи голосов шепчут: «Нам больно…»