Ведь все люди, что живут на свете в мире Ырт, просто снятся ангелу наверху, и как начнут люди убивать и мучить друг друга сверх обычного, так сон ангела портится. А уж если он проснётся, то зальёт мир Ырт смертный холод и остановится время.

Встанет время навсегда, и замрут люди, кто как стоял. А ангел подоткнёт одеяло и снова заснёт — сном спокойным и пустым, будто большая плоская льдина.

Только не будет в этом сне никого, кроме большой рыбы, что живёт в океане и неподвластна ангелу верхнего мира.

Но пока спит ангел верхнего мира, пока он на своём месте, каждый год он ногой задевает солнце, что зацепилось за край его чёрного звёздного дома.

В крайние дни декабря сонный ангел задевает ногой солнце.

И только поэтому оно начинает всплывать в чёрной воде верхнего мира.

Певек, январь 1951

69°42'00'' с. ш. 170°19'00'' в. д.

Еськов поселился с авиационным человеком Григорьевым. В принципе, можно было поселиться и одному, даже холостым геологам это как-то удавалось. Но все предпочитали общение одиночеству.

Еськов внимательно всмотрелся в своего будущего напарника. Григорьев был человек немолодой, годившийся ему в отцы, хотя всякое у людей в жизни бывает в этих местах.

Да и век такой, неспокойный.

Еськов уже познакомился со всеми сверстниками в управлении, и один из них, Олег, открыл тайну.

— Ты только его не дёргай, Кирилл. Он лётчик классный, только сбили его, да он в плен попал. На две недели, но это уж было всё равно. С тех пор у него всё как-то не заладилось, вот не заладилось — и всё.

Григорьев оказался молчуном, и Еськова это очень устраивало.

Да и в остальном сосед оказался идеальный.

— Слушай, — спросил он Олега. — А что он не при аэродроме-то живёт?

— Ему там тяжело. Он при штабе ледовой проводки служит.

Понемногу Еськов понял, как ему повезло. Это было то, что называется сто тысяч по трамвайному билету, и это не он согласился жить с каким-то чудаком, а этот чудак, словно колдун, выбрал его.

Был Григорьев человеком могущественным, причём он просто просил одних людей за других, и те никогда не отказывались помочь.

Когда Еськов как-то заикнулся о северных островах, то выяснилось, что Григорьев летал над ними ещё до войны на американской «Каталине», одной из трёх закупленных ещё Леваневским.

Но всего интереснее оказались гости Григорьева.

Видимо, Еськов и понравился старожилу тем, что сидел смирно, лишнего не нёс, к стукачеству был не склонен, а в остальном удачно дополнял компанию.

Он стал как бы секретарём этого молчуна.

Да и то — настанет лето, общежитие опустеет, все разбредутся по маршрутам.

А сейчас, когда полно камеральной работы и идёт подготовка к навигации, москвич разнообразил жизнь Григорьева. Особенно когда придёт южак — а южаков Григорьев повидал много, у него было особое чутьё на то, как вдруг появится особый вибрирующий звук, который не спутаешь ни с чем.

Южак в устье Колымы вовсе не таков, и в Тикси, когда он идёт с запада в морпорту и с юго-запада по взлётной полосе.

Страшен этот ветер — удвой его, и вот тебе скорость какого-нибудь «кукурузника».

А вот когда здесь, в Чаунской губе, южак валится с гор, жди беды, наружу не суйся. А уж если у тебя некрепки окна и не законопачены щели, будешь жить в сугробе. Это там, где-то далеко, южный ветер ласков и нежен, там другие приметы, как с Астафьевыми ветрами: коли дует северный и сердитый — будет стужа недалече, западный — к мокроте, восточный — к вёдру, а южак подул — к теплу.

Старожилы говорили, что южак может прийти и на два дня, и на две недели.

И перед приходом южака Григорьев всегда выходил на крыльцо, будто пловец, ловя воздух перед нырком.

Он смотрел на горы вокруг и если видел лёгкие кучевые облака, то с пониманием кивал головой.

Впрочем, он был материалистом и считал, что никакой мистики нет — феновые ветра всегда легко вычисляются по перепаду давления.

А барометр в голове Григорьева работал слишком хорошо, раскалывая её болью задолго до прихода южака.

В один из таких дней, когда они законопатили дверь, в гости к Григорьеву зашли его старые друзья.