Несмотря на то что Мария Федоровна отвергла мысль об отъезде из России («…пишут, что я как будто просила о разрешении уехать, я и не думала делать это»), она надеялась на встречу со своими дорогими близкими.«…Мои мысли постоянно со всеми вами, — жаловалась она брату, — я думаю о вас с грустью и неописуемой тоской, вижу ваши дорогие лица и как будто слышу ваши голоса. Кто бы мог подумать три года назад, когда мы расставались в Фрихавене (порт в Копенгагене. — Ю. К.),что война продлится так долго и что страна поведет себя так позорно. Я никогда не могла представить себе, что нас вышвырнут и что придется жить как беженцы в своей собственной стране».

Мария Федоровна с негодованием писала о заметке в одной из стокгольмских газет о том, что судьба якобы бросила ее на сторону революции: «Я была крайне возмущена, прочитав это сообщение… надеюсь, что никто из вас не поверил этому. Только сумасшедший может написать обо мне что-либо подобное…»

Почему Мария Федоровна не покинула Россию сразу после революции? Как ее решение остаться повлияло на судьбу ее детей? Не привело ли оно к роковому исходу для многих членов императорской семьи и в первую очередь ее сына и его близких? В мае 1917 года она задавала себе только один вопрос: «Что же, в конце концов, произойдет с нашим несчастным, бедным Ники, который сидит со своей семьей запертым в собственном доме… Очень больно думать о его несчастной и горестной судьбе. Можно совсем заболеть. Все более чем ужасно, и ты можешь представить, как это день и ночь мучает и терзает меня. О нем ничего не слышно…»

Мария Федоровна тяжело переживала, что не имела никакой связи с остальными членами своей семьи, постоянно возвращаясь к мысли о сыне, бедняге Ники, на долю которого выпали такие испытания. Николай, как свидетельствуют его дневниковые записи, также остро переживал отсутствие связи с матерью. В день своего рождения, 6 мая, он записал: «Мне минуло 49, недалеко и до полсотни. Мысли особенно стремились к дорогой Мама. Тяжело не быть в состоянии даже переписываться. Ничего не знаю о ней, кроме глупых и противных статей в газетах». 9 июня: «Ровно три месяца, что я приехал из Могилева и что мы сидим как заключенные. Тяжело быть без известий от дорогой Мама, а в остальном мне безразлично…»

Сын чувствовал, что мать постоянно думает о нем, его судьбе, судьбе его семьи. В одной из кратких открыток, направленных им в июле 1917 года в Павловск великой княгине Ольге Константиновне, он писал: «Если будешь писать милой Мама, скажи ей, что я постоянно молитвенно или мысленно с нею».

В российских архивах сохранились и другие открытки, которыми обменивались Николай II и Ольга Константиновна на протяжении всей войны. После февральских событий, во время пребывания императорской семьи в Царском Селе, Ольга Константиновна направляла Николаю и Александре теплые ободряющие письма, а к Пасхе — даже цветы и пасхальные яички. Отвечая на эти послания, Николай II 9 мая 1917 года писал Ольге Константиновне: «Искренне и сердечно благодарю тебя и Елену за образ и добрые пожелания. Часто о вас думаю». 8 июля, незадолго до отправки в Тобольск: «Поздравляю тебя, дорогая т. Ольга (поздравление с днем именин. — Ю. К.),и желаю тебе всего лучшего от любящего сердца. Часто о тебе думаю и разделяю твои сокровенные чувства. Мы все здоровы и духом бодры. Обнимаю тебя крепко. Привет Елене, всей душой твой. Н.».

Когда летом 1917 года стало известно, что под давлением союзников сын Ольги Константиновны — Константин отрекся от престола в пользу своего среднего сына Александра и члены греческого королевского дома вынуждены были выехать из страны, из Царского Села ей писали: «Переживаем все с тобою… молимся, да утешит и подкрепит тебя Господь Бог. Так тяжело не быть вместе… Больно за тебя и за твоих дорогих! Сколько везде страдания! Куда не посмотришь — скорбь и скорбь. Но Господь не оставит».

19 мая газета «Ялтинская новая жизнь» перепечатала из петроградской газеты «Русские ведомости» заметку под заголовком «Странная история». В ней говорилось: «Адмирал Колчак отдал следующий приказ: „Военный и морской министр Керенский приказал мне немедленно установить, кем и по чьему приказу был произведен обыск в Ай-Тодоре, Чаире и Дюльбере у членов семьи Романовых, т. к. Временное правительство никаких распоряжений по этому вопросу не делало, разыскать и вернуть по принадлежности все украденное; вопрос о возмутительном поведении лиц, производивших обыск, поставить на суд чести. Производство расследования носит спешный характер, поэтому предписываю его закончить в возможно непродолжительное время“».

Так Временное правительство пыталось замести следы. Между тем согласно майской инструкции Севастопольского совдепа контакты лиц, проживающих в Ай-Тодоре, Чаире и Дюльбере, между собой, а также с «внешним миром» (имелись в виду Ялта и другие населенные пункты по Крымскому побережью) должны были быть прекращены. «Сношения» разрешались лишь в особых случаях и только с согласия начальника охраны. Лица, приезжающие из России, допускались также по разрешению Севастопольского совета.

Все имения — Ай-Тодор, Чаир и Дюльбер находились под наблюдением команды, состоявшей из семидесяти двух человек, большей частью матросов Черноморского флота и солдат Ялтинской дружины под командованием прапорщика В. М. Жоржелиани. Караульные посты были соединены между собой, а также с канцелярией начальника охраны, находившейся в имении Чаир, полевыми телефонами. Телефонная связь с Ялтой и Севастополем поддерживалась через станцию Кореиз. Проезд производился «через специальные ворота». «Лица, выезжающие в неуказанные ворота», должны были арестовываться. Эти правила распространялись на всех «входящих и выходящих из имений».

«Мы живем совсем отрезанными от мира, — писала Мария Федоровна великой княгине Ольге Константиновне, — на нас смотрят как на настоящих преступников и очень опасных людей. Трудно в это поверить… Каждый раз, когда куда-либо выезжаем, мы должны спрашивать разрешение караульного. Ежедневное маленькое унижение. Они (охрана. — Ю. К.)никогда не здороваются. Стоят в своих будках или выходят с газетой в руках и сигаретой во рту, чтобы закрыть за нами калитку…»

За всеми проживавшими в Ай-Тодоре, Чаире и Дюльбере устанавливалось тайное наблюдение, которое должно было осуществляться под руководством ЦИК Севастопольского совдепа его специальными уполномоченными — рабочими Акимовым и Бобковым. Им же поручалась организация цензуры писем и телеграмм, адресованных членам царской семьи и исходящих от них.

Во время Корниловского мятежа Севастопольский совет решил перевезти всех Романовых на миноносце из Кореиза в Севастополь, чтобы изолировать их, однако после того как начальник охраны прапорщик Жоржелиани дал заверения в том, что в имениях «будет все спокойно», этот план был отклонен. Тогда усилили охрану, в течение трех дней полностью прекратили, а затем ограничили доступ в имения, разъединили телефоны. Вся корреспонденция членов бывшей императорской семьи, идущая через Кореиз, подвергалась военной цензуре. Почта присылала на просмотр начальнику охраны всю корреспонденцию, приходившую Романовым в Крым.