Этого было мало. Вскоре всюду стали распространяться и другие слухи, слухи о злоупотреблениях при кормлении команд и ремонте кораблей. Команды с жадностью ухватились за них, рассчитывая получить деньги, которые можно было бы поделить между собою. Без всякого основания подверглись аресту бывшие ревизоры «Рюрика», «Баяна», «Двины» и многих других кораблей, а несколько командиров оказалось под подозрением.

Хорошие отношения сразу начали портиться; возникло недоверие. Видя опасность такой агитации, офицеры стали было энергично бороться против неё, но из этого ничего не вышло.

Одновременно с арестами на кораблях произошёл и ещё один инцидент, но уже в городе, с адъютантом коменданта крепости. Его команды не любили за строгость. Во время переворота он, предугадывая месть, хотел скрыться из Ревеля, но был задержан и привезён обратно. Сперва его посадили в командный карцер, но потом решили перевести в береговое арестное помещение и среди белого дня повели туда под конвоем четырёх матросов. Собравшаяся вокруг толпа переобула его в лапти, повесила другую пару на шею, а в руки заставила взять метлу. В таком виде она провожала его, награждая побоями, до самого арестного помещения. Ни конвой, ни члены «советов» нисколько не пытались прекратить это бесчинство.

Этот инцидент дискредитировал офицерство и, пройдя совершенно безнаказанно, позволял поднять голову его врагам. Одним словом, Ревель стал догонять Гельсингфорс и Кронштадт.

Следующими причинами обострения отношений между офицерами и командами на флоте послужили вопросы о снятии погон и уничтожении званий кондукторов и сверхсрочнослужащих.

Офицерство очень дорожило своей исторической формой, которая уже больше века держалась на флоте, но, понимая момент, готово было подчиниться требованию об её изменении. Этот вопрос был особенно взвинчен на 2–й бригаде линейных кораблей, «каторжной бригаде», где едва не произошли новые эксцессы.

Для срочной ликвидации этого вопроса в Гельсингфорсе было собрано общее собрание морских и сухопутных офицеров.

Собрание вышло очень многолюдным и бурным. Офицерам воочию пришлось убедиться, что ив их среде далеко не всё обстоит благополучно.

Так, генерал–майор Алексеевский, говоря с эстрады, сорвал с себя погоны и бросил их на пол со словами: «Довольно!.. я не могу больше носить царских погон: они давят мне плечи. Если вы думаете, что они для меня что-нибудь значат, то жестоко ошибаетесь.» Офицеры были прямо ошеломлены диким поступком седого генерала, который так легко отрёкся от всего того, чему служил всю свою жизнь.

Не менее позорное выступление было и со стороны подполковника корпуса гидрографов А. Ножина. Он тоже сорвал свои погоны, тоже бросил их на пол, но пошёл ещё дальше: стал топтать ногами. «Эта проклятая эмблема царской власти жжёт меня, — истерически выкрикивал он, ударяя себя в грудь. — Я всегда стыдился этой ливреи и краснел за неё, встречая товарищей — борцов за свободу.»

Было ясно, что своим поведением и Алексеевский, и Ножин рассчитывали обратить на себя внимание присутствовавших тут же представителей совета рабочих, солдатских и матросских депутатов. На протесты возмущения некоторых офицеров Ножин, потрясая кулаками, начал уже выкрикивать угрозы о «расправе». Тогда председатель собрания категорически потребовал от него прекратить подобное выступление.

В силу создавшегося положения, собрание решило послать своих представителей к командующему флотом с просьбой разъяснить им его отношение к вопросу. В ответ на это Максимов сорвал с себя погоны и сказал, что он издаёт приказ об их уничтожении. Тогда собрание, во избежание новых эксцессов, приняло резолюцию — немедленно снять погоны и надеть нарукавные нашивки. Однако в последующие дни было много случаев, когда на улицах Ревеля и Гельсингфорса толпы солдат и матросов нападали на офицеров, не снявших ещё погоны.

Так обстояло дело с погонами. Второй вопрос — о кондукторах и сверхсрочнослужащих — был гораздо серьёзнее. С их уходом флот лишался своей главной технической силы, а они между тем выбрасывались на улицу, без всяких средств к жизни; в большинстве же случаев это были многосемейные люди. Все они долголетней практикой приобретали огромный опыт и являлись лучшими помощниками офицеров по всем отраслям техники. Упразднением этих корпораций был нанесён непоправимый вред боеспособности флота: он оказался без главных специалистов.

Агитация против кондукторов и сверхсрочнослужащих велась очень упорно. Она была основана на том обвинении, что при прежнем режиме они играли роль «жандармских и полицейских агентов», так как обо всем доносили по начальству. Подобная агитация имела огромный успех, и жизнь этих бедных людей на кораблях, в особенности на больших, прямо висела на волоске. Никто, кроме офицеров, за них не заступался; меньше же всего в этом отношении сделал командующий флотом, хотя, казалось, кому, как не ему, было важно не допустить проведения такой меры. Заступничество офицеров имело, конечно, скорее отрицательный, чем положительный, результат. Командующий флотом, с такой же лёгкостью, как снял погоны, издал приказ и об уничтожении этих корпораций.