— Прелесть! — честно и радостно отвечала я. Действительно, угрюмая физиономия бывшего, окруженная мерзко-розовыми цветочками, привела меня в подлинную эйфорию. При жизни я бы не посмела так над ним издеваться, над серьезным мужиком в расцвете сил и так далее…

— Если бы мой политически покойный видел это безобразие, он бы вторично скончался! — веселилась Анна, когда мы входили в выбранный для поминок ресторан — из тех дорогих ресторанов, которые принимают за вечер человек десять из сотни возможных — и все же держатся на плаву. Этот назывался «Палитра» и славился живой музыкой. Хозяин где-то отыскал молодых гитаристов, исполняющих испанскую классику, и они поочередно дежурили, чтобы обед клиента был украшен не только андалузскими винами, но и андалузским фанданго.

— Если бы мой политически покойный знал, во что влетели его похороны, он бы заикой сделался! — этим я дала Анне понять, что бывший отличался нелепой скупостью. И заказала такой обед, что мой политически покойный не только бы временно сделался — а и навеки бы остался заикой.

Лето было жаркое — я купила легкое черное платьице и каждую субботу вытаскивала Анну на кладбище. Потом мы ехали на озеро купаться, потом — в очередной ресторан, поминать дорогих покойников добрым словом. Слово получалось всякое, и кончались поминки тоже по-всякому — однажды к нам подсел очень любезный иностранец с переводчиком, оплатил все наши кулинарные шалости и даже пригласил потанцевать, сперва ее, потом — меня.

Пока она танцевала, переводчик передал мне от иностранца приглашение — сплавить подругу и провести с ним ночь в отеле. Я сказала, что недавно похоронила мужа и не готова к таким подвигам. Потом я танцевала с иностранцем, который вовсе не выглядел разочарованным, а переводчик что-то втолковывал за столом Анне. Как оказалось позже — то же самое и с тем же результатом.

Иностранец был уже пожилой дядька, и его, в сущности, вполне устраивало, что вместо женщины он получит на ужин изумительное количество виски. А переводчик, красивый парень, явно наслаждался комизмом ситуации. Сперва я даже подумала, что дядька — бисексуал, а переводчик — гей, и наш с Анной гордый отказ повышает его шансы. Оказалось — он просто развлекался.

Будь этот парень хоть на десять лет постарше и не в такой финансовой дыре, что приходится наниматься переводчиком леший знает к кому, а со стабильным материальным положением, можно было бы и подумать — а не получится ли из него хороший муж? Пока что он, со своей складной спортивной фигурой, с худощавым носатым лицом, с веселыми глазами, тянул на любовника, и даже не на опытного, а скорее на начинающего.

Вот так мы с Анной прожили лето — раз в неделю навещая дорогих покойничков, а остальное время вовсе не общаясь. И я была совершенно счастлива, и на моем горизонте нарисовалось несколько вполне достойных мужских силуэтов, и если бы место на кладбище не было оплачено, я бы перестала туда ездить, тем более, что в осеннюю субботу не слишком хочется выходить из дому.

Я уже перешагнула через «доклады», доставлявшие сперва большое удовольствие.

— Каково тебе там дремлется, незабвенный? — спрашивала я. — А я вот на днях была в финской бане с твоим бывшим начальством. Ты его, наверно, помнишь — это Калмыков, который выгнал тебя из «Топаза» за профнепригодность. Калмыков хочет ради меня развестись с женой, с которой прожил, ты не поверишь, сорок три года! У него двухэтажная дача в трех шагах от озера и всего одна дочь, так что мне светит неплохое наследство. Да, тот самый Калмыков, которого ты крыл последними словами, а сам ползал перед ним на брюхе, бегал перед твоей вдовой с пакетами сока, как мальчишка!

Что же оставалось? Привычка, которой за зиму предстояло угаснуть. Не стану же я в двадцатиградусный мороз ездить валять дурака над керамическим памятником!

Конца августа я ждала с тихой скорбью. Как для кого — а для меня первое сентября было траурным днем — как, впрочем, для всякого, кого угораздило поселиться возле школы. Не то чтобы я не любила детей! Каждый отдельно взятый ребенок — ангел и прелесть, но объединять их в стаи более трех человек — опасно для окружающих. Необходимость ставить на окна первого этажа решетки — это еще трогательное неудобство, должны же ангелочки побаловаться мячиком. Шум — тоже. А вот шприцы на полу в подъезде — радость сомнительная. Как и жуткие граффити на торцовой стене моего дома, наводящие на мысли о сексуальных извращениях. Сперва привозят тех детей, которые отдыхали на лоне природы, и они несколько дней болтаются по двору, не зная, на что бы себя употребить. Потом наступает первое сентября — и по утрам во дворе как будто тише, зато после обеда — хоть уши затыкай. Я готовилась к этому бедствию, но день шел за днем, а оно все не приходило и не приходило. Опомнилась я числа то ли девятого, то ли десятого…

Мир мой был тих и благолепен. Если в подьезде и стояли смятые банки из-под джина с тоником, то я их в упор не видела… Впрочем, и с соседями что-то стряслось — их я тоже не видела. Кроме нескольких, которые, словно нарочно, попадались мне навстречу по два-три раза в неделю.

Обратив внимание, что мир как-то поредел, я позвонила Анне и спросила, не кажется ли ей, что в ее «Валдае» прошел шквал увольнений.

— Какой шквал? — удивилась Анна. — Мне новую машину поставили, «пентиум», такой навороченный, прямо жуть! Я теперь все проблемы по Сетям решаю! Запросы юристам, сводки, ну — все, понимаешь?

Она явно была рада, что не приходится тратить время на бестолковые пререкания. Поняв, что тут правды не добьешься, я взяла да и вышла на улицу. Да и пошла, ведя в голове такую статистику: сколько лиц пожилого, среднего и сравнительно молодого возраста попадется за два квартала?

Пожилых попалось то ли два, то ли три лица. В расцвете сил — за тридцатку. Молодежи — тоже, наверно, с десяток. И это — в самый разгар рабочего дня, когда люди должны носиться по городу, как наскипидаренные коты!