Как по лезвию
вернуться

Башлачев Александр Николаевич
Шрифт:

Ржавая вода

Красною жар-птицею, салютуя маузером лающим, Время жгло страницы, едва касаясь их пером пылающим. Но годы вывернут карманы — дни, как семечки, валятся вкривь да врозь. А над городом — туман. Худое времечко с корочкой запеклось. Черными датами а ну, еще плесни на крышу раскаленную! Лили ушатами ржавую, кровавую, соленую. Годы весело гремят пустыми фляжками, выворачивают кисет. Сырые дни дымят короткими затяжками в самокрутках газет. Под водопадом спасались, как могли, срубили дерево. Ну, плот был что надо, да только не держало на воде его. Да только кольцами года завиваются в водоворотах пустых площадей. Да только ржавая вода разливается на портретах великих дождей. Но ветки колючие обернутся острыми рогатками. Да корни могучие заплетутся грозными загадками. А пока вода-вода кап-кап-каплею лупит дробью в стекло, Улететь бы куда белой цаплею! — обожжено крыло. Но этот город с кровоточащими жабрами надо бы переплыть… А время ловит нас в воде губами жадными. Время нас учит пить.

Поезд

Нет времени, чтобы себя обмануть, И нет ничего, чтобы просто уснуть, И нет никого, кто способен нажать на курок. Моя голова — перекресток железных дорог. Есть целое небо, но нечем дышать. Здесь тесно, но я не пытаюсь бежать. Я прочно запутался в сетке ошибочных строк. Моя голова — перекресток железных дорог. Нарушены правила в нашей игре, И я повис на телефонном шнуре. Смотрите, сегодня петля на плечах палача. Скажи мне — прощай, помолись и скорее кончай. Минута считалась за несколько лет, Но ты мне купила обратный билет. И вот уже ты мне приносишь заваренный чай. С него начинается мертвый сезон. Шесть твоих цифр помнит мой телефон, Хотя он давно помешался на длинных гудках. Нам нужно молчать, стиснув зубы до боли в висках. Фильтр сигареты испачкан в крови. Я еду по минному полю любви. Хочу каждый день умирать у тебя на руках. Мне нужно хоть раз умереть у тебя на руках. Любовь — это слово похоже на ложь. Пришитая к коже дешевая брошь. Прицепленный к жестким вагонам вагон-ресторан. И даже любовь не поможет сорвать стоп-кран. Любовь — режиссер с удивленным лицом, Снимающий фильмы с печальным концом, А нам все равно так хотелось смотреть на экран. Любовь — это мой заколдованный дом, И двое, что все еще спят там вдвоем. На улице Сакко-Ванцетти мой дом 22. Они еще спят, но они еще помнят слова. Их ловит безумный ночной телеграф. Любовь — это то, в чем я прав и неправ, И только любовь дает мне на это права. Любовь — как куранты отставших часов, И стойкая боязнь чужих адресов. Любовь — это солнце, которое видит закат. Любовь — это я, это твой неизвестный солдат. Любовь — это снег и глухая стена. Любовь — это несколько капель вина. Любовь — это поезд сюда и назад. Любовь — это поезд сюда и назад, Где нет времени, чтобы себя обмануть, И нет ничего, чтобы просто уснуть, И нет никого, кто способен нажать на курок. Моя голова — перекресток железных дорог.

Похороны шута

Смотрите — еловые лапы грызут мои руки. Горячей смолой заливает рубаху свеча. Средь шумного бала шуты умирают от скуки Под хохот придворных лакеев и вздох палача. Лошадка лениво плетется по краю сугроба. Сегодня молчат бубенцы моего колпака. Мне тесно в уютной коробке отдельного гроба. Хочется курить, но никто не дает табака. Хмурый дьячок с подбитой щекой Тянет-выводит за упокой. Плотник Демьян, сколотивший крест, Как всегда пьян. Да нет, гляди-ка ты, трезв… Снял свою маску бродячий актер. Снял свою каску стрелецкий майор. Дама в вуали опухла от слез. Воет в печали ободранный пес. Эй, дьякон, молись за спасение Божьего храма! Эй, дама, ну что там из вас непрерывно течет? На ваших глазах эта старая скушная драма Легко обращается в новый смешной анекдот! Вот возьму и воскресну! То-то вам будет потеха. Вот так, не хочу умирать, да и дело с концом. Подать сюда бочку отборного крепкого смеха! Хлебнем и закусим хрустящим соленым словцом. Пенная брага в лампаде дьячка. Враз излечилась больная щека. Водит с крестом хороводы Демьян. Эй, плотник, налито! — Да я уже пьян. Спирт в банке грима мешает актер. Хлещет «Стрелецкую» бравый майор. Дама в вуали и радостный пес Поцеловали друг друга взасос. Еловые лапы готовы лизать мои руки. Но я их — в костер, что растет из огарка свечи. Да кто вам сказал, что шуты умирают от скуки? Звени, мой бубенчик! Работай, подлец, не молчи! Я красным вином написал заявление смерти. Причина прогула — мол, запил. Куда ж во хмелю? Два раза за мной приходили дежурные черти. На третий сломались и скинулись по рублю. А ночью сама притащилась слепая старуха Сверкнула серпом и сухо сказала: — Пора! Но я подошел и такое ей крикнул на ухо, Что кости от смеха гремели у ней до утра. Спит и во сне напевает дьячок: — Крутится, крутится старый волчок! Плотник позорит коллегу-Христа, Спит на заблеванных досках креста. Дружно храпят актер и майор. Дама с собачкой ушли в темный бор. Долго старуха тряслась у костра, Но встал я и сухо сказал ей: — Пора.

На жизнь поэтов

Поэты живут. И должны оставаться живыми. Пусть верит перу жизнь, как истина в черновике. Поэты в миру оставляют великое имя, Затем, что у всех на уме — у них на языке. Но им все трудней быть иконой в размере оклада. Там, где, судя по паспортам — все по местам. Дай Бог им пройти семь кругов беспокойного лада По чистым листам, где до времени — все по устам. Поэт умывает слова, возводя их в приметы, Подняв свои полные ведра внимательных глаз. Несчастная жизнь! Она до смерти любит поэта. И за семерых отмеряет. И режет — эх, раз, еще раз! Как вольно им петь. И дышать полной грудью на ладан… Святая вода на пустом киселе неживой. Не плачьте, когда семь кругов беспокойного лада Пойдут по воде над прекрасной шальной головой. Пусть не ко двору эти ангелы чернорабочие. Прорвется к перу то, что долго рубить и рубить топорам. Поэты в миру после строк ставят знак кровоточил. К ним Бог на порог. Но они верно имут свой срам. Поэты идут до конца. И не смейте кричать им: — Не надо! Ведь Бог… Он не врет, разбивая свои зеркала. И вновь семь кругов беспокойного звонкого лада Глядят ему в рот, разбегаясь калибром ствола. Шатаясь от слез и от счастья смеясь под сурдинку, Свой вечный допрос они снова выводят к кольцу. В быту тяжелы. Но однако легки на поминках. Вот тогда и поймем, что цветы им, конечно, к лицу.  Не верьте концу. Но не ждите иного расклада.  А что там было в пути? Метры, рубли… Неважно, когда семь кругов беспокойного лада Позволят идти, наконец, не касаясь земли. Ну вот, ты — поэт… Еле-еле душа в черном теле. Ты принял обет сделать выбор, ломая печать. Мы можем забыть всех, что пели не так, как умели. Но тех, кто молчал, давайте не будем прощать. Не жалко распять, для того чтоб вернуться к Пилату. Поэта не взять все одно ни тюрьмой, ни сумой. Короткую жизнь — Семь кругов беспокойного лада — Поэты идут. И уходят от нас на восьмой.

V

Егоркина былина

Как горят костры у Шексны-реки Как стоят шатры бойкой ярмарки Дуга цыганская ничего не жаль отдаю свою расписную шаль а цены ей нет — четвертной билет жалко четвертак — ну давай пятак пожалел пятак — забирай за так расписную шаль Все, как есть, на ней гладко вышито гладко вышито мелким крестиком как сидит Егор в светлом тереме в светлом тереме с занавесками с яркой люстрою электрической на скамеечке, крытой серебром  шитой войлоком рядом с печкою белой, каменной важно жмурится ловит жар рукой. На печи его рвань-фуфаечка приспособилась да приладилась дрань-ушаночка да пристроились вонь-портяночки в светлом тереме с занавесками да с достоинством ждет гостей Егор. А гостей к нему — ровным счетом двор. Ровным счетом — двор да три улицы. — С превеликим Вас Вашим праздничком и желаем Вам самочувствия, дорогой Егор Ермолаевич. Гладко вышитый мелким крестиком улыбается государственно выпивает он да закусывает а с одной руки ест соленый гриб а с другой руки — маринованный а вишневый крем только слизывает только слизывает сажу горькую сажу липкую  мажет калачи  биты кирпичи… Прозвенит стекло на сквозном ветру да прокиснет звон в вязкой копоти да подернется молодым ледком. Проплывет луна в черном маслице в зимних сумерках в волчьих праздниках темной гибелью сгинет всякое дело Божие там, где без суда все наказаны там, где все одним жиром мазаны там, где все одним миром травлены да какой там мир — сплошь окраина где густую грязь запасают впрок набивают в рот где дымится вязь беспокойных строк, как святой помет где японский бог с нашей матерью повенчалися общей папертью Образа кнутом перекрещены — Эх, Егорка ты, сын затрещины! Эх, Егор, дитя подзатыльника, вошь из-под ногтя — в собутыльники. В кройке кумача с паутиною догорай, свеча! Догорай, свеча — х… с полтиною! Обколотится сыпь-испарина, и опять Егор чистым барином в светлом тереме, шитый крестиком, все беседует с космонавтами, а целуется — с Терешковою, с популярными да с актрисами все с амбарными злыми крысами. — То не просто рвань, не фуфаечка, то душа моя несуразная понапрасну вся прокопченная нараспашку вся заключенная… — То не просто дрань, не ушаночка, то судьба моя лопоухая вон, дырявая, болью трачена, по чужим горбам разбатрачена… — То не просто вонь — вонь кромешная  то грехи мои, драки-пьяночки… Говорил Егор, брал портяночки. Тут и вышел хор да с цыганкою, знаменитый хор Дома Радио и Центрального Телевидения под гуманным встал управлением. — Вы сыграйте мне песню звонкую! Разверните марш минометчиков! Погадай ты мне, тварь певучая, очи черные, очи жгучие, погадай ты мне по пустой руке, по пустой руке да по ссадинам, по мозолям да по живым рубцам… — Дорогой Егор Ермолаевич, Зимогор ты наш Охламонович, износил ты душу до полных дыр, так возьмешь за то дорогой мундир генеральский чин, ватой стеганый, с честной звездочкой да с медалями… Изодрал судьбу, сгрыз завязочки, так возьмешь за то дорогой картуз с модным козырем лакированным, с мехом нутряным да с кокардою… А за то, что грех стер портяночки, завернешь свои пятки босые в расписную шаль с моего плеча всю расшитую мелким крестиком… Поглядел Егор на свое рванье и надел обмундирование… Заплясали вдруг тени легкие, заскрипели вдруг петли ржавые, отворив замки Громом-посохом, в белом саване Снежна Бабушка… — Ты, Егорушка, дурень ласковый, собери-ка ты мне ледяным ковшом да с сырой стены да с сырой спины капли звонкие да холодные… — Ты подуй, Егор, в печку темную, пусть летит зола, пепел кружится, в ледяном ковше, в сладкой лужице замешай живой рукой кашицу да накорми меня — Снежну Бабушку… Оборвал Егор каплю-ягоду, через силу дул в печь угарную. Дунул в первый раз — и исчез мундир, генеральский чин, ватой стеганый. И летит зола серой мошкою да на пол-топтун да на стол-шатун на горячий лоб да на сосновый гроб. Дунул во второй — и исчез картуз с модным козырем лакированным… Эх, Егор, Егор! Не велик ты грош, не впервой ломать. Что ж, в чем родила мать, в том и помирать? Дунул в третий раз — как умел, как мог, и воскрес один яркий уголек, и прожег насквозь расписную шаль, всю расшитую мелким крестиком. И пропало все. Не горят костры, не стоят шатры у Шексны-реки, нету ярмарки. Только черный дым тлеет ватою. Только мы сидим виноватые. И Егорка здесь — он как раз в тот миг папиросочку и прикуривал, опалил всю бровь спичкой серною. Он, собака, пьет год без месяца, утром мается, к ночи бесится, да не впервой ему — оклемается, перемается, перебесится, перебесится и повесится… Распустила ночь черны волосы. Голосит беда бабьим голосом. Голосит беда бестолковая. В небесах — звезда участковая. Мы сидим, не спим. Пьем шампанское. Пьем мы за любовь за гражданскую.

Перекур

Кто-то шепнул — или мне показалось? Кто-то сказал и забил в небо гвозди. Кто-то кричал и давил нам на жалость. А кто-то молчал и давился от злости. И кто-то вздохнул от любви нераздельной. Кто-то икнул — значит, помнят беднягу. Кто-то всплакнул — ну, это повод отдельный. А кто-то шагнул, да не в ногу, и сразу дал тягу. А время дождем пластануло по доскам стропил. Время течет, растолкав себя в ступе. Вот кто-то ступил по воде. Вот кто-то ступил по воде. Вот кто-то ступил по воде, Да неловко и все утопил. Значит, снова пойдем. Вот покурим, споем и приступим. Снова пойдем. Перекурим, споем и приступим. Кто-то читал про себя, а считал — все про дядю. Кто-то устал, поделив свой удел на семь дел. Кто-то хотел видеть все — только сбоку не глядя. А кто-то глядел, да, похоже, глаза не надел. А время дождем пластануло по доскам стропил. Время течет, растолкав себя в ступе. Вот кто-то ступил по воде. Вот кто-то ступил по воде. Вот кто-то пошел по воде… Значит, тоже пойдем. Вот покурим, споем и приступим. Тоже пойдем. Перекурим. Споем. И приступим. Но кто-то зевнул, отвернулся и разом уснул. Разом уснул и поэтому враз развязалось. — Эй, завяжи! — кто-то тихо на ухо шепнул. — Эй, завяжи! — кто-то тихо на ухо шепнул. Перекрестись, если это опять показалось. Перекрестись, если это опять показалось.

Как ветра осенние

Как ветра осенние подметали плаху Солнце шло сторонкою да время — стороной И хотел я жить, и умирал — да сослепу, со страху Потому, что я не знал, что ты со мной Как ветра осенние заметали небо Плакали, тревожили облака Я не знал, как жить — ведь я еще не выпек хлеба А на губах не сохла капля молока Как ветра осенние да подули ближе Закружили голову, и ну давай кружить Ой-ей-ей, да я сумел бы выжить Если бы не было такой простой работы — жить Как ветры осенние жали — не жалели рожь Ведь тебя посеяли, чтоб ты пригодился Ведь совсем неважно, от чего помрешь Ведь куда важнее, для чего родился Как ветра осенние уносят мое семя Листья воскресения да с весточки — весны Я хочу дожить, хочу увидеть время Когда эти песни станут не нужны.

Когда мы вместе

Добрым полем, синим лугом Все опушкою да кругом Все опушкою, межою Мимо ям да по краям И будь что будет Забудь, что будет, отродясь Я воли не давал Я воли не давал ручьям Да что ты, князь! Да что ты брюхом ищешь грязь? Рядил в потемки белый свет. Блудил в долгу да красил мятежом. Ой, да перед носом — ясный след И я не смог, не смог ударить в грязь ножом. Да наши песни нам ли выбирать? Сбылось насквозь. Да как не ворожить? Когда мы вместе — нам не страшно умирать. Когда мы врозь — мне страшно жить. Целовало меня лихо, Да только надвое разрезало язык. Намотай на ус, на волос, Зазвени не в бусы — в голос Нить — не жила, не кишка, Да не рвется, хоть тонка А приглядись: да за Лихом — Лик За Лихом — Лик. И все святые пущены с молотка. Да не поднять крыла, да коли песня зла. А судя по всему — это все по мне. Все по мне, да мне мила стрела Белая, каленая в колчане. Наряжу стрелу вороным пером Да пока не грянул Гром, Отпущу да стены выверну углом. Провалиться мне на месте, если с места не сойти. Давай, я стану помелом. Садись, лети! Да ты не бойся раскружить, Не бойся обороты брать. Когда мы врозь — мне страшно жить. Когда мы вместе — нам не страшно умирать. Забудь, что будет. И в ручей мой наудачу брось пятак. Когда мы вместе — все наши вести в том, что есть. Мы можем многое не так. Небеса в решете, роса на липовом листе, И все русалки о серебряном хвосте Ведут по кругу нашу честь. Ой, да луна не приходит одна! Прикажи — да разом сладим языком в оладьях. А прикажешь языком молоть — молю, Молю о том, чтоб все в твоих ручьях. Пусть будет так, пусть будет так, как я люблю. И в доброй вести не пристало врать. Мой крест — знак действия, чтоб голову сложить За то, что рано умирать, За то, что очень славно жить. За то, что рано умирать, За то, что очень нужно жить.