Я прикрыл глаза — и голос Николая Ивановича зазвучал из этого воображаемого далека, в котором обретались другие люди, другие желания и поступки, другие судьбы…

«И вот однажды, — звучал запредельный голос Николая Ивановича, — дело уже к ночи, подняли нас, два часа на сборы, на инструктаж и — вперед. Вышло нас человек десять во главе с лейтенантом Лаптевым. Ночь, дождь, не видно ни зги. То лезем вверх, то сползаем на задницах вниз, под ногами то камни ворчат, то мокрый лист шуршит, то чавкает мокрая земля. Рассвело, а мы все идем и идем без остановки. Знаю, что мы уже в тылу у немцев, но ощущение такое, что ходим не по немецким тылам, а по своим… в порядке, так сказать, тренировки. Несколько дней лазали по горам, а фрицев я так и не видел. Правда, время от времени слышал, как ревут моторы танков и машин. Сунусь, чтобы хоть одним глазком посмотреть, что там делается, а мне: „Сиди! Не твое это дело!“ Ну и сидишь. Забьешься в какую-нибудь щель, рядом два телохранителя персональных, и то один бок отлеживаешь, то другой: радист в разведке — персона, которую берегут пуще собственного глаза.

Как-то под вечер лейтенант Лаптев дал мне зашифровать радиограмму. В ней говорилось, что в таком-то квадрате расположены такие-то немецкие части, что там мост небольшой пропускной способности, ну и так далее. Длинная получилась радиограмма. Радиограмму эту я передаю, уйдя от моста со своими телохранителями километров на пять, получаю подтверждение о приеме и приказ действовать в соответствии с таким-то вариантом и бегом возвращаюсь назад. Пока я на ключе работал, немцы рацию, разумеется, запеленговали. Пока мы сидим и ждем самолеты, немцы наши следы распутывают. Наконец появляются „пешки“, и тут уж не я, а лейтенант, не прячась, прямо в микрофон открытым текстом шпарит, откуда летчикам лучше заходить и куда кидать свои бомбы. А погода дрянь, облачность низкая, кругом горы, и как наши летуны умудрялись в таких условиях выкручиваться, ума не приложу.

И вот, едва они пошли на последний заход, мы срываемся с места и — давай бог ноги!

В жизни мне не приходилось так бегать. Ни до, ни после. Уж кажется, все — никаких сил не осталось, но кто-то забирает у тебя рацию, и ты, оказывается, можешь еще бежать и бежать. В ногах было наше спасение. Под гору несешься, как заяц, потом по ручью вверх или вниз, потом опять в гору — только теперь на четвереньках, и снова вниз, и снова вверх. Конечно, были короткие передышки, но в основном мне вспоминаются эти дни, как непрекращающийся бег. И все это время немцы сидели у нас на хвосте. Если же и теряли нас, то не надолго, потому что мы не просто бегали от них, а бегали по какому-то определенному маршруту, который известен был одному нашему командиру… ну, может, еще кому… и на этом маршруте еще несколько раз умудрились наводить наши самолеты на скопление их, как говорят, живой силы и техники. В горах, как я потом понял, по-другому просто нельзя: лес, ущелья, долины, спрятать можно армию так, что не найдешь, а мы должны были находить и наводить авиацию.

Где-то под конец четвертых или пятых суток все просто валились с ног от усталости и недосыпу. А после того, как мы создали у немцев колоссальную пробку возле какого-то туннеля, они стали гонять нас даже ночью и отрядили для этого силы немалые, так что куда бы мы ни сунулись, везде натыкались на егерей.

Что касается меня, то я вообще к тому времени перестал что-либо соображать. Мне казалось, что нам никогда из этого ада не вырваться. Я дошел до такого состояния, что мне было совершенно безразлично, что станет со мной через час, лишь бы упасть и спать, спать, спать… Но только, бывало, задремлешь, а тебя уже трясут, и слышно, как где-то рядом остервенело лают собаки, видно, как шарят между деревьями фонари. И мы все же умудрялись избегать немецких засад, отрываться от преследования. Правда, не без потерь.

Был у нас в группе солдатик по прозвищу Колобок. Ни фамилии его не знаю, ни как зовут. Колобок и Колобок. Росточка невысокого, а грудь и плечи широченные. Потом узнал, что Колобок этот до войны в цирке выступал не то акробатом, не то кем-то еще. Так вот, в одной из коротких стычек его ранило. И мы ушли, а он остался. Уж не знаю — и не спрашивал потом, — почему так получилось: то ли ранило его тяжело, то ли сам он не хотел быть обузой для других, то ли принято так было в этой группе. А только отошли мы совсем недалеко, как сзади раздалось несколько автоматных очередей, потом пауза, взрыв гранаты — и все. Был человек и не стало…

Меня, помню, это тогда так потрясло, что я на какое-то время даже спать расхотел. Не то чтобы думал, что через минуту и со мной может случиться то же самое, но все-таки что-то внутри меня знало: да, может. А я был молод, и жить хотелось страшно…

Надо сказать, что в той же стычке мы остались без рации: несколько пуль попало в нее и вывело из строя. Может, рация спасла мне жизнь, но я тогда об этом не думал. А посмотреть, что от нее осталось, нельзя ли ее отремонтировать, времени не было. Но и бросить… С рацией я еще что-то значил, а без нее становился вроде как бы лишним, ненужным. И никакие привилегии на меня уже не распространялись. Мне даже казалось, что если лейтенант узнает, что рации капец, то мне придется как Колобку…

На рассвете, после долгого бега по ручью, мы вышли в долину, окруженную со всех сторон горами. Это даже и не долина была, а большая, более-менее ровная поляна, вспаханная по осени и напитанная дождями. Ночью выпал небольшой снег, поляна была девственно чиста, лишь угадывались под снегом борозды, да посредине шла узкая межа, обложенная грядками из камней, собранных с поля, по меже — тропинка и упиралась та тропинка в каменный сарай. Вступать на эту тропинку было как-то жутковато, но сзади нас, куда бы мы ни пошли, все равно оставались следы, так что выбора, как я теперь понимаю, у нас не было.

Двое прямо по меже пошли к сараю, а мы — чуть погодя — за ними. Я тогда, помнится, подумал, что в этом сарае мы и останемся. Навсегда.

Сарай был пуст. За многие дни над нашей головой появилась крыша. Мы забрались на чердак, на слежавшееся сено, зарылись в него и мгновенно уснули.

Проснулся я от выстрелов. Вскочил, сразу за автомат, а понять не могу, кто стреляет и зачем. Потом смотрю: дежурный наш по фамилии Колода просунул в дыру автомат и шлепает одиночными. Глянул я в поле и обмер: немцы там в обе стороны от межи в цепь разворачиваются. Взвод, не меньше. И ни из какого автомата, разве что из винтовки, их не достанешь. А Колода говорит, что стрелять начал потому, что добудиться никого не смог: спали, как мертвые, на выстрелы же разведчик реагирует сразу.