— Виктрия? — зову я.

Подскочив на месте, она дергает рукой, и рисунок Старшего скользит на дальнюю сторону стола.

— Ты взяла, что хотела, уходи!

Смотрю ей в лицо. На секунду глаза ее снова обращаются на стол и угольный портрет, выдавая глубоко спрятанную любовь.

Не сказав больше ни слова, я ухожу.

И, только вернувшись к себе в комнату и окунув кисть в густую белую краску, осознаю, что на портрете был вовсе не Старший. Морщинки в уголках глаз, изогнутые в усмешке губы — это мог быть только Орион.

Стоит отойти от Регистратеки, как меня вызывает Док.

— Где ты? — спрашивает он.

— У Регистратеки.

— Отлично. Подойди к стене рядом с садом.

— Зачем?

— Трудно объяснить. Просто подойди.

— Но… я хотел поговорить с…

— Поговорить с Эми? — спрашивает он, чеканя каждое слово.

Да, именно. Вспышка Барти и изрезанный портрет только напомнили мне, что Эми — одна из немногих на всем этом долбаном корабле, кто не ждет, когда же я напортачу. Я должен извиниться — еще раз — за то, что обозвал ее. Мне хочется сказать: я сделаю все, что угодно, чтобы она почувствовала себя на «Годспиде» в безопасности.

Хочется сказать, что если единственное, что вернет свет улыбки в ее глаза, это ее родители — что ж, может, стоит их разбудить. И хоть я и знаю, что вот это последнее я ей сказать не могу, мне нужно заглянуть ей в глаза и убедиться, что она знает, я пошел бы на это, если бы мог.

Мое молчание достаточно красноречиво.

— Старший, это твоя обязанность. Ты не можешь то быть Старейшиной, то не быть. Ты. Все время. Старейшина. Даже если не хочешь так себя называть.

А вот и выволочка, которой я так ждал. Вздыхаю.

— Ладно. Сейчас буду.

В саду меня встречает Кит, помощница Дока. Док не хотел брать ученика, но он уже в возрасте, когда-нибудь ему потребуется замена, и я настоял. Из всех желающих Кит оказалась наиболее подходящей. Не лучшей с профессиональной точки зрения — Док постоянно жалуется на то, как медленно она все схватывает, — а самой заботливой с пациентами, и я подумал, что Доку нужен рядом кто-то более человечный. Доку мое решение было не по нраву, но он смирился.

— Спасибо, — говорит Кит. — Мы просто не знали, что делать.

— Что случилось? — спрашиваю я, следуя за ней по тропинке мимо гортензий и пруда к металлической стене за садом.

Док присел на землю, в кои-то веки не думая о том, что на брюках появятся пятна от земли и травы.

У стены на коленях стоит женщина. Она немного напоминает картинки, изображающие сол-земных людей во время молитвы: руки лежат на земле ладонями кверху, туловище наклонено вперед, лицо уперлось в металлическую стену.

— Не хочет вставать, — объясняет Док.

Кладу ладонь ей на спину. Она не вздрагивает — совсем не замечает меня. Перемещаю руку на плечо и мягко тяну. Наконец она сдвигается и подается назад, садясь на корточки.

Я ее знаю.

Я стараюсь помнить всех на корабле, но у меня не получается. Их слишком много, и, сколько я ни стараюсь, всех выучить не могу. Но эту женщину знаю.

Ее зовут Эвали, и она работает в Городе на продуктовом складе. Ребенком я жил у них в семье — не помню когда именно. В то время, кажется, она была нормальной, но потом, когда я навещал их перед переселением на уровень хранителей, ее уже точно дурманил фидус. Так или иначе, она всегда была ко мне добра. Однажды я обжегся, когда учился упаковывать в банки стручковую фасоль, и она мазала мне руку мазью и не смеялась над моими слезами, хоть я и был уже слишком большим, чтобы плакать из-за такой мелочи.

— Эви, — зову мягко. — Это я. Старший. Что случилось?

Она смотрит на меня, но взгляд у нее такой же мертвый, как если бы она по-прежнему была на наркотиках. Даже еще мертвее. Не отворачиваясь, Эви протягивает руку и скребет по стене перед собой.

— Не выбраться, — шепчет она.

Потом медленно поворачивает голову к стене. Как ребенок утыкается лицом в подушку, так Эви прислоняется головой к металлу. Ногти медленно ползут вниз по стене, едва слышно поскрипывая. Рука падает на землю и замирает ладонью вверх.

Док смотрит на нас тяжелым взглядом. Я поднимаю на него глаза.

— Что с ней случилось?

Он сжимает губы, мрачно выдыхает через нос и только потом отвечает:

— Мы лечим ее от депрессии. Вчера она пропала. Думаю, так и шла вдоль стены, пока не выбилась из сил и не упала здесь.

Бросаю взгляд на ноги Эви. Они все сплошь в красновато-коричневой земле, под ногтями темные полоски грязи.

— Что нам делать? — спрашиваю я. Но на самом деле мне хочется знать другое: когда откроется, что корабль стоит, все станут такими же? Мне всегда казалось, что самое плохое — это восстание, но такая депрессия… от вида этой мертвой пустоты в ее глазах я сам чувствую себя пустой и гулкой оболочкой. Может, уж лучше разорвать корабль на части в приступе ярости, чем тихо скрестись в стену, пока не надоест дышать?