Старший ухмыляется, и его злость немного бледнеет. Мы проходим мимо группки прядильщиков, которые сидят на тротуаре и беззаботно болтают, а нить скользит сквозь их пальцы. Но в следующем квартале, там, где стоят ткацкие станки, темно и тихо, ткачей в поле зрения нет. Старший обводит его тяжелым взглядом и ведет меня к железной лестнице, вьющейся по нагромождению ярко окрашенных трейлеров над рабочей зоной.

— Желтый, — говорит Старший, указывая на трейлер через три лестничных пролета. — Там Харли раньше жил.

Следую за ним вверх по лестнице. Чем дальше, тем больше пестрых пятен встречается нам на ступенях и перилах. Даже здесь Харли оставил свой след.

Старший колеблется, занеся кулак над высохшим мазком голубой краски, но потом все же стучит.

Никакого ответа.

Он стучит снова.

— Может, их дома нет? — спрашиваю я. — Сейчас разгар дня.

Когда и на третий раз никто не отвечает, Старший толкает дверь.

Внутри темно и воняет чем-то прокисшим. Вокруг видны следы пребывания Харли — изнутри трейлер выкрашен в белый цвет с желтыми завитками по верху. В центре комнаты стоит стол, но все стулья, кроме одного, собраны в кучу в углу, а поверхность стола захламлена обрезками ткани, ножницами и бутылочками краски — атрибутами ткацкой профессии.

— Эй? — зовет Эми. — Мне кажется, там кто-то есть, — добавляет она, кивая на занавеску, которая завешивает проход в глубь трейлера.

Делаю шаг вперед и отвожу занавес рукой. В этой комнате еще темнее, пахнет мускусом и потом. Это большая спальня, а за ней (я помню) находятся еще ванная и маленькая спальня.

Посреди кровати, свернувшись в тугой клубок, лежит Лил, мама Харли. Волосы у нее в беспорядке, но она полностью одета, хоть одежда и покрыта пятнами.

— Что вы тут делаете? — спрашивает Лил тихим, разбитым голосом.

— Где… — спотыкаюсь на имени отца Харли. — Где Стиви?

Лил, не вставая, пожимает плечами.

Эми шагает вперед, колеблется, потом садится на край кровати.

— Все нормально? — Она тянется к Лил, но та отстраняется, напуганная ее светлой кожей. Эми роняет руку на колени. Через пару секунд она поднимается и становится позади меня.

— Где Стиви? — спрашиваю еще раз.

— Ушел.

— Надолго?

Лил снова пожимает плечами.

Под одеялом у нее начинает урчать в животе.

— Давай-ка найдем тебе что-нибудь поесть, — говорю я и тянусь к ее руке. Она не пытается отстраниться, но и не реагирует на мои слова.

— Нет смысла, — говорит она. — Нет еды.

— Нет еды? — спрашиваю я и машинально бросаю взгляд на занавеску — за ней, в большой комнате, находится распределитель питания. — Он сломался? Я вызову ремонтника, пусть проверит.

— Нет смысла, — повторяет она тихо. Не обращая внимания, я связываюсь с уровнем корабельщиков и прошу выслать кого-нибудь как можно скорее.

Закончив разговор, снова поворачиваюсь к Лил.

— Что случилось? Почему ты не работаешь? Мне позвать Дока?

Она лежит, уставившись в потолок.

— Не могу работать. Краски напоминают о нем. Цвета. Везде цвета.

— Лил, — начинаю я, пообещав себе попозже все-таки вызвать Дока, — ты брала из Регистратеки какие-нибудь картины Харли?

Тут она подскакивает и садится прямо.

— Нет!

Но взгляд устремляется на одну из занавесок.

Она замечает, что я смотрю в ту же сторону.

— Они мои. Он мой сын. Был моим сыном. Это все, что мне от него осталось.

— Мы просто хотим посмотреть, — тихонько доносится из-за моей спины голос Эми.

Лил снова откидывается на подушку.

— Какой смысл? Его не вернуть. Никого из них не вернуть.

Больше она не поднимает взгляд, и мы с Эми потихоньку пробираемся к занавеске на дальней стене. Я поднимаю ее, и Эми вслед за мной проскальзывает в проем.

Это ванная. В туалете не смыто, раковина в пятнах. Мы торопливо следуем к другой занавеске.

Вот и комната Харли — точнее, это была его комната до того, как он переехал в Больницу. Следы его пребывания видны повсюду — у стены стоит кровать с тонким матрасом, на тумбочке рядом примостились часы, — но по всему видно, что в прошедшие годы эта комната служила скорее чуланом. Протиснувшись между коробками, я наконец нахожу то, ради чего мы пришли, — картину Харли «Зазеркалье».